— Что вы, генерал! Он один из наших, — сказал ему его ординарец. — Это очень надежный человек. До того как его приняли в наш штат придворным врачом, он был палачом в Вене.

— Хорошо. Но пусть поторапливается. А пока выпью-ка я бокальчик коньяка, чтобы немного взбодриться.

Он выпил, и у него тут же чудовищно разболелся живот. Доктор не приходил, потому что Примо подкараулил его в пустынном коридоре. Он оглушил его, связал и запер в шкафу. Но предварительно снял с него форму, приклеил фальшивые усы и превратился в придворного врача Австрийской армии В этом наряде он пробрался в спальню генерала, подошел к его постели и взял его за запястье.

— Доктор, мне плохо. Я умираю, — прохрипел больной.

— Вот именно, — сказал Примо по-австрийски (он был такой умный, что знал все языки). — Вам остались последние минуты жизни.

— А вы уставились на меня, как баран на новые ворота! Проклятье, сделайте же что-нибудь! Доктор вы или не доктор? Зачем я вас позвал?

— Я попробую вас вылечить, — сдержанно сказал Примо, — но предупреждаю вас, что надежды мало.

Он сделал ему семь уколов в разные части тела. Чтобы уколоть его побольнее, он обломал все иглы от шприцев, которые нашел в чемоданчике доктора. Наклеил ему пять пластырей на самые волосатые участки тела и сорвал их, сделав вид, что перепутал. А потом дал ему выпить два литра очень горького лекарства.

Генералу становилось все хуже. Крапива жгла кожу, дикобраз под простыней кололся все сильней.

— Случай безнадежный, — сказал Примо, — советую вам послать за священником.

— Да-да. Позовите полкового священника, — сказал генерал.

— Я позову его, — вызвался Примо и вышел из комнаты.

Он достал из чемоданчика доктора рясу, которую приготовил заранее, отклеил фальшивые усы и переоделся в священника. Потом вернулся в спальню.

— Я пришел исповедовать тебя, — сказал он на чистейшей латыни (ведь он был очень умным и знал все языки). — Расскажи мне о своих грехах.

Слуги и ординарец оставили их одних, и генерал начал рассказывать обо всех своих деспотических выходках и несправедливостях по отношению к итальянским патриотам, особенно к карбонариям.

За каждый грех Примо со всей мочи ударял его розгами по рукам и приговаривал:

— Кайся-кайся, поганец! Кайся-кайся, негодяй! В наказание тебе придется подать в отставку и закрыться в монастыре, где ты будешь питаться одними сухарями и вареной крапивой.

— Но значит, я не умру! — возразил генерал.

— На этот раз нет. А там посмотрим.

— Это нечестно! Я хотел красивых похорон, с черными конями с перьями, с пушками на колесах, оркестром и строем моих солдат, которые плачут и говорят, каким я был героем. И мне хотелось могилу в усыпальнице Кафедрального собора и большой памятник на площади, окруженный цепями, чтобы на него не взбирались мальчишки.

— А получишь кукиш с маслом. Ты этого всего не заслуживаешь, — сказал Примо, его было не разжалобить.

Он свистнул, и в окно пролезли пятеро карбонариев, переодетых в монахов. Один из них приставил пистолет к голове бывшего умирающего и сказал:

— Теперь бери листок бумаги и пиши: «Я подаю в отставку. Я мерзкий червяк. Да здравствует Италия, да здравствуют патриоты, да здравствуют карбонарии! Аргус фон Сфорцески».

Они завернули его в одеяло с кровати и утащили вон. С того дня от него ни слуху ни духу.

Примо Тонипума поздравили все патриоты и, закончив воссоединение Италии, приказали возвести ему прекрасный памятник на рыночной площади.

— Климат нынче совсем не тот, что раньше! — жаловалась Антония, задыхаясь от жары и обмахиваясь картонкой из-под торта. — Где это видано: тридцать градусов в начале мая!

Светлая плитка на кухонном балконе ослепительно сияла на солнце. Воздух дрожал от жары, герань в горшках поникла, как зелень из супа.

— Инес, — спросила Приска, входя на кухню. — Ты случайно не видела Динозавру?

— Нет. Здесь ее нет. Я только что подмела и помыла пол, я бы ее заметила.

— А на балконе? Ты уверена, что она не выползла на балкон?

Надо во что бы то ни стало ее найти. Приска знала по опыту, что черепахи — животные очень крепкие и выносливые, устойчивые к любым лишениям и бедам. Только одно можно считать по-настоящему губительным для черепахи: солнце в зените в самые жаркие часы дня, когда бедняжке некуда спрятаться. Если температура слишком высокая, сердце черепахи не выдерживает, и она умирает, как объяснял дядя Леопольдо, от кардиогенного шока.

У Приски уже был печальный опыт в детстве с маленькой черепашкой, которую она держала в обувной коробке и однажды после обеда забыла на подоконнике, где беспощадно палило летнее солнце до самого вечера. Сколько слез и сколько благих намерений, когда ей в утешение подарили Динозавру!

Теперь-то она знала, что в некоторые часы дня на балконе тоже нет ни одного тенистого уголка, даже за горшками с геранью. Она открыла дверь кухни и позвала:

— Динозавра! Динозавра!

Все без толку. Она достала из холодильника две черешенки и положила на пол.

— Ну, красавица! Иди поешь!

Без толку.

Тогда она стала обшаривать балкон сантиметр за сантиметром, сдвигая все горшки, но Динозавры не было. Приска подошла к ограждению и посмотрела на соседний дом. Было видно, как плавится от жары гудрон на его крыше, а больше ничего.

— Ты смотрела в террариуме? — спросила Инес.

Террариум — большой деревянный ящик с землей, камнями, травой и даже миской с водой вместо озера — стоял на балконе в Прискиной спальне. Но Динозавра не любила там сидеть и предпочитала прогулки по дому.

— Я смотрела. Там ее нет, — сказала Приска, заметно нервничая.

— Не волнуйся. Она наверняка в гостиной или в комнате твоей мамы, небось спряталась под какой-нибудь мебелью, — утешала ее Инее. — Но знаешь, что мы сделаем на всякий случай? Мы поставим снаружи стул и накроем его мокрым полотенцем, пусть свисает с трех сторон. Тогда, если Динозавра вдруг откуда-нибудь появится, она найдет, где спрятаться от солнца.

Инес всегда что-нибудь придумает! Приска послала ей воздушный поцелуй и побежала одеваться. Она опаздывала на занятия по математике.

До экзамена оставалось уже чуть больше месяца. Учительница объявила, что надо еще выучить всего-то с десяток билетов, а потом класс займется Великим Повторением всего пройденного.

Синьора Сфорца была спокойна, в хорошем настроении, гордая своим классом, особенно теперь, избавившись от последней паршивой овцы по имени Гудзон Аделаиде.

Она еще не знала, что Элиза в своем журнале Несправедливостей написала большими буквами красным карандашом:

И строчкой ниже:

И еще строчкой ниже:

Теперь, когда угроза навлечь неприятности на бедную Аделаиде исчезла, Элиза решила возобновить борьбу и вынудить синьору Сфорцу ударить ее, чтобы вызвать месть дяди Казимиро.

А может, и других дядей тоже: не верится, что Леопольдо и Бальдассаре будут сидеть, сложа руки.

Она провела разведку, чтобы убедиться, что дядя Казимиро настроен все так же воинственно.

Однажды, возвращаясь из школы, она не стала подниматься в свою квартиру, а уселась прямо на лестнице и принялась представлять себе самые грустные вещи на свете. Это было несложно. Ведь у нее были мама и папа — там, в могилке на кладбище, и теперь еще эта бедная умершая девочка с фотографии. Да еще Иоланда, которой пришлось наняться в прислуги к этой спесивой бабушке Звевы, и Аделаиде, которую так жестоко избивала мать, и потом еще Доменико, который подъедал жуткую смесь из объедков в банке, и дядя Казимиро, тоже бедняжка, ведь он любит Ундину Мундулу, а она влюблена в какого-то незнакомца.