Внезапно дверь распахнулась. Плотная, широкая фигура заслонила собой проем. За спиной мужчины толпились какие-то люди.

Кастон повернулся.

– Тебя разве не учили, что нужно стучать?

– Привет, Клей. – Калеб Норрис посмотрел на Уитфилд и Палмера. Посмотрел так, словно его совершенно не удивляло их присутствие здесь. – Наверное, ломаешь голову, как это я додумался, во что ты влип?

– Вообще-то, Калеб, – уныло сказал Кастон, – мне бы хотелось знать, на чьей ты стороне.

Норрис хмуро кивнул.

– Что ж, думаю, сейчас узнаешь.

Пространство и время, здесь и сейчас, все стало вдруг другим. Зал заседаний – холодным, безвоздушным пространством, время – медленным ритмом глухих ударов натужно пульсирующего сердца.

Харрисон Эмблер. Он так стремился вернуть себе это имя – имя, которое совсем скоро будет всего лишь синонимом позора и бесчестья. Его переполняло отвращение к самому себе, тошнило от стыда, и все же он не мог, не желал отступать.

Должно быть, она увидела это – их зрительный контакт продолжался, – и Эмблер заметил, или почувствовал, перемену в ее лице, сокращение мышцы, предшествующее движению пальца. А может быть, он, ничего не увидев и ничего не почувствовав, понял это, потому что на какую-то долю секунды стал ею, а она стала им, и этот миг стал мигом озарения и просветления, мигом полной взаимной прозрачности, мигом слияния в единое целое, мигом общего чувства, но уже не любви, а ненависти.

Эмблер бросился на нее еще до того, как осознал, что делает. Он бросился на нее в тот самый момент, когда она потянула спусковой крючок.

Сухой треск выстрела вернул его в реальность. Громкий взрыв вверху, последовавший вслед за выстрелом – хлопок, звон разбитого на мелкие кусочки стекла, слабое, но все же заметное падение освещенности, – подсказал, что пуля ушла в сторону и попала в лампу под потолком. Но еще прежде чем Эмблер успел понять это, острая боль пронзила живот, и только еще через мгновение сознание связало эту боль с молниеносным движением ее руки и сверкнувшим стальным лезвием. Сбитый с толку, ошарашенный, он опомнился только тогда, когда ощутил второй удар. То, что невозможно было представить, то, во что он отказывался верить, происходило наяву – охваченная дикой яростью, она била его ножом, снова и снова втыкала в него лезвие – сильнее, глубже…

Кровь вытекала из него, как вино из переполненного кубка, но это не имело значения, потому что он должен был остановить убийцу – или потерять все: имя, душу, себя самого. Собрав остававшиеся силы, Эмблер навалился на нее, стиснул ее запястья, прижал руки к полу. Вокруг кричали и визжали, но звук доходил до него словно издалека. Мир отступил, осталась только она, женщина, которую он любил, убийца, которую он не знал, и она билась и металась под ним в гротескной пародии на любовный экстаз. Глаза ее горели злобой, лицо не выражало ничего, кроме ненависти и яростной решимости загнанного в угол хищника.

Мысли его начали путаться от потери крови, силы уходили, так что рассчитывать оставалось только на собственный вес.

Издалека, из шипения белого шума, словно пробиваясь с другого континента, пришел голос.

Знаете, кого они мне напоминают? Того древнего умельца, который продавал в деревне копья и щиты и при этом утверждал, что его копье не знает преград, а его щит убережет от любого оружия.

Копье. Меч.

Фрагменты прошлого вспыхивали и тут же тускнели, меркли, как будто пленку памяти прокручивали через неисправный диапроектор. В клинике Пэрриш-Айленда именно ее тихие слова ободрения и поддержки внушили ему мысль о побеге, и даже день был выбран ею. Именно она на каждом повороте уводила его в сторону и одновременно направляла на цель. Таркин, Menschenkenner, столкнулся с достойным противником.

Боль от открывшейся в душе раны затмила боль физическую. На мгновение он зажмурился, а потом, напрягая все силы, поднял веки.

Он всматривался в ее глаза, отыскивая в них женщину, которую знал, но видел только черноту, отчаяние проигравшего и неутихающую враждебность, и лишь в последнее мгновение, перед тем как потерять сознание, в этой черноте, в самой ее глубине, Эмблер рассмотрел мерцающее отражение – он нашел себя.

Харрисон Эмблер закрыл глаза, наслаждаясь ласковым прикосновением мартовского солнца. Лежа на шезлонге, он слышал мягкий, убаюкивающий плеск воды у борта рыбацкого катера, тихий свист брошенной лески. И другие звуки.

Теперь он понимал, что такое быть семейным человеком, и душу его омывали волны покоя и умиротворения. На корме негромко, насаживая на крючок наживку, переругивались сын и дочь. Мать, читая газету, время от времени посматривала то на свой поплавок, то – когда уровень шума на корме опасно повышался – на детей.

Эмблер зевнул, ощутил легкий позыв боли и поправил футболку. Повязки на животе еще оставались, но после двух операций дела шли на поправку; он сам это чувствовал, чувствовал, как возвращаются силы. По притихшей водной глади небольшого озера в долине Шенандоа прыгали солнечные блики, и хотя был еще март, воздух уже достаточно прогрелся и пропитался запахами весны. Эмблер уже решил, что не станет восстанавливать свой домик, но ему по-прежнему нравились катера, озера и рыбалка, как нравилось быть с другими, с теми, с кем можно было поделиться опытом. Впрочем, полной идиллии не получалось. Демоны в его памяти еще гонялись друг за другом. А тут еще два не умолкающих ни на секунду подростка и их острая на язык, симпатичная мамочка. Но все равно так было лучше. Реальнее.

– Папуля, эй! – В свои семнадцать мальчишка уже становился мужчиной. – У меня имбирный эль. Еще холодный. – Он протянул банку Эмблеру.

Эмблер открыл глаза и улыбнулся.

– Спасибо.

– Может быть, пива? – спросила женщина. Не молодая, но элегантная и очень забавная. – У нас где-то есть «Гиннес».

– Нет, – отозвался Эмблер. – Лучше начать с чего полегче.

Да, быть семейным человеком не так уж плохо. Пожалуй, он мог бы привыкнуть.

Жаль, семья была не его.

Стоило волне едва заметно качнуть катер, как с нижней палубы поднялся Клейтон Кастон, потный и слегка позеленевший. Бросив на Эмблера злобно-укоризненный взгляд, он положил в рот таблетку драмамина.

Линда, по крайней мере, немного разбиралась в рыбалке, а соблазнить детей большого труда не стоило. Побороться пришлось только с Клеем. Кастон оказался прав в своем скептицизме насчет тишины и покоя, хотя лишь такой законченный ипохондрик, как он, смог бы убедить себя в том, что страдает от морской болезни при полном штиле.

– Не могу поверить, что поддался на уговоры и притащился на эту тошнотворную посудину… – заныл аудитор.

– Я тебе завидую, Клей.

– А ты знаешь, что шансы утонуть в пресноводном озере намного выше шансов утонуть в море? По крайней мере, согласно статистике страховых компаний.

– Ох, перестань. Рыбалка – любимое времяпрепровождение миллионов американцев. Где еще ты получишь такое удовольствие? Может быть, тебе даже понравится.

– Я и так знаю, что мне нравится, – проворчал Кастон.

– Ты полон сюрпризов. Держу пари, иногда и сам себе удивляешься. Кто бы мог подумать, что ты разбираешься в электронике.

– Я уже говорил, – устало отмахнулся аудитор. – Помог ассистент. Все, что я знаю о коаксиальных кабелях, это их цену за метр и рекомендуемый амортизационный график. – Губы его тем не менее растянулись в самодовольной ухмылке. Эмблер и сам улыбнулся, представив лица Уитфилд и Палмера в тот момент, когда они поняли, что кабинет для частных бесед оказался, по сути, телестудией, и весь их разговор с Кастоном передавался в пресс-центр Форума.

Профессору и его протеже не понадобилось много времени, чтобы осознать последствия случившегося не только для их собственного будущего, но и для всего плана. Подобно многим другим темным авантюрам, эта не выдержала испытания светом.