– Что я должен понять?

Аснерд повторил:

– Вяземайт, скажи. Иначе скажу я сам.

В зале стояла мертвая тишина. Слышно было, как далеко-далеко едва слышно простучали подковы, кто-то мчался на куявском коне. Вяземайт прокашлялся, но голос остался хриплым:

– Придон, были грозные знамения…

Он запнулся, Придон сказал с нажимом:

– Говори. Вон Аснерд говорит, что я хоть и дурак, но пойму.

Аснерд развел руками, он, мол, говорил не совсем так, Вяземайт не принял шутки, лицо потемнело, ответил с большой неохотой:

– Были знамения… Нехорошие.

– Когда-то у тебя все были хорошие, – напомнил Придон. – Любая примета говорила о наших победах, помнишь?.. все сбылось! Но я не дрогну, если что-то окажется не совсем… нам и так слишком долго везло.

Аснерд сказал строго:

– Это было не везение! Мы – лучше, потому и побеждали. Вяземайт, не тяни кота за хвост!

– Придон, – сказал Вяземайт уже решительно, словно бросаясь в холодную воду, – звезды стоят таким образом, что тебе грозит неминуемая гибель, если не покинем Куябу… да и всю Куявию.

Военачальники молчали, никто не вздрогнул, не поежился. Знают, понял Придон, взглянул на Вяземайта. Тот смотрел в стол.

– Звезды, – сказал Придон с тоской. – Две недели небо в тучах, но ты… гм, на то и волхв!.. И сколько мне осталось?

– Месяц, – ответил Вяземайт, – если останешься. Долгая жизнь, если вернемся в течение трех недель. Но не просто долгая жизнь, Придон! Не долгая и спокойная, а полная подвигов, приключений, битв, сражений с чудовищами! Вот что тебя ждет. Ты рожден, чтобы изменить мир! Весь мир, подумай! Здесь и решать нечего.

Аснерд молчал, его медвежьи глазки пытливо смотрели из-под нависших каменных уступов с седыми кустами бровей. Придон задохнулся, как от удара под дых, с трудом сглотнул, перевел дыхание.

– Куявскость подбирается к нам незаметно, – сказал он с тоской. Поправился: – Пробирается в нас!.. Хитреньким таким червячком. Я чуть было не пропустил такую гадость внутрь себя. Долгая жизнь, полная подвигов!.. Разве не сладкая приманка?

– Ну почему приманка, – пробормотал Вяземайт. – Все обещано именно так.

– Потому, что ради нее, – сказал Придон с горькой иронией, – ради будущей долгой жизни, я должен отказаться от подвига сейчас, верно? Отказаться сегодня. То есть, попросту говоря, струсить. Отступить.

– Ради большой победы, – возразил Аснерд строго, – можно отказаться от малой! Или так: можно проиграть сражение, чтобы выиграть войну!.. А мы нигде не проиграли. Мы завоевали, а затем покидаем завоеванную страну сами. По своей воле. Ни один вооруженный куяв не дышит нам в затылок.

Он взглянул на Вяземайта, тот кивнул, сказал торопливо:

– Более того, тебе предназначено завоевать весь мир!.. Но если покинешь Куявию, где тебе грозит гибель, в течение этого месяца. Я не знаю, откуда это исходит, Придон. Я вопрошал богов, но и они не знают. Здесь что-то совсем непонятное!.. Почему даже боги не знают?

Придон взглянул исподлобья. Открыл рот и тут же захлопнул. Рассказать – это Вяземайту придется менять отношение к богам, а зачем?

– Ради великой победы в будущем, – сказал он, – я должен немножко сподличать сегодня? Так?.. Нет, Вяземайт. Нет, Аснерд и вы, друзья мои. Я – артанин. И вы, надеюсь, все еще артане. Если мне суждена здесь гибель, я приму ее по-артански. И вы, надеюсь, примете с достоинством.

Ярость бушевала в нем, как ураган в Черных Землях. Перед глазами застилало то красным, то черным, он кое-как добрался до Малого зала, где Тулей принимал самых доверенных, велел стражам никого не пускать, с размаху всадил в середину стола топор и сел, устремив взгляд в исцарапанное лезвие.

Ящер с ними, пусть они называют это спесью, артанской спесью, но ему в самом деле плевать на изнеженность, на уют, на приглушенный свет и томные речи, он презирает жирную еду, от которой мужчины становятся толстыми и ленивыми, презирает трусость и страстное желание спасти шкуру любой ценой!

– Я – артанин, – сказал он вслух. В тусклом лезвии помещался только массивный подбородок, чуть раздвоенный, с ямочкой посредине, настоящей ямочкой, которую принимают за шрам, потому что откуда у него ямочки, а вот шрамы – да, у Придона должны быть шрамы, шрамы… – Я артанин, я должен оставаться артанином. Я им останусь, не дамся куявскости. Не дамся!

На лезвии топора слабо блеснуло лиловым с примесью красного. В помещении потемнело, он вскинул голову, взгляд упал на окно, там по слабому алому закату ползут или вообще застыли на месте грязновато-лиловые облака. Сумрачно блестели железные прутья решетки.

Он поднялся, топор остался торчать, задранной рукоятью гордо указывая на свод. Дверь отворилась без скрипа, он пробежал по лестнице вверх. У дверей Итании в кресле расположилась служанка, вязала. Застыла при виде Придона, сжалась в комок, стараясь превратиться в мелкого червячка и затеряться среди складок, он прошел мимо, не поворотив головы, толкнул дверь.

В просторных покоях пусто, слабый запах благовоний, уже застарелый, никто не добавляет их в масло светильников, вообще запустение.

– Итания, – позвал он негромко. – Итания, ты здесь?

Слабое эхо отозвалось под сводами. Лесенка вела еще выше, уже в спальню, он шумно взбежал по ступенькам, но перед последней дверью приглушил шаги. Почти на цыпочках прокрался к дубовым створкам. Сердце стучало так, будто примчался не на второй этаж, а на вершину горы за рукоятью меча.

Несколько мгновений прислушивался, по ту сторону тихо, неслышно приоткрыл дверь. В щель было видно край ложа, но Итании там не было. В страхе, что она исчезла снова, он распахнул с такой силой, что едва не сорвал с петель. Хорошо подогнанная дверь даже не скрипнула, а Придон запнулся на бегу.

Итания спала, по-детски подложив под щеку ладошку. Колени подтянула к животу, сгорбилась, лицо несчастное, золотые волосы разметались по огромной подушке. Придон в нерешительности приблизился, постоял, чувствуя, как громко стучит сердце, может разбудить. Одна ладонь прикрыла левую половинку груди, заглушая стук, другой тихонько коснулся ложа.

Итания еще не очнулась от тягостного сна, Придон присел на самый краешек. Он даже смотреть страшился пристально, боясь разбудить ее взглядом.

Итания во сне сдвигала брови, подергивала щекой, даже постанывала. Прядь волос упала на лоб, щекотала веко. Придон осторожно отвел ее в сторону, невесомое золото, мягкое и шелковистое, от него через пальцы по всему телу пошла дрожь, затем сладкая истома.

Ее веки затрепетали, он не успел убрать руку, как глаза открылись, синие, как небо. Еще затуманенные сном, они взглянули прямо, без удивления.

– У тебя прибавилось шрамов, – сказала она очень знакомым голосом. Осеклась, взглянула дико, повела глазами по сторонам. Лицо исказилось страданием, затем медленно побледнело, застыло, и лишь тогда проговорила хорошо контролируемым голосом: – Мой господин снова хочет утолить жар своей плоти?

Он встал на колени перед ложем. В его лице, обращенном к ней, были страдание и мука.

– Итания, – прошептал он, – почему по ночам к тебе приходит… другой Придон? Почему с ним ты ласкова?.. Почему унижаешь меня?

Она ответила ровным голосом:

– Унижаю? Ты же сам сказал, что приходишь и берешь. То, что считаешь брать вправе.

– Но разве я не вправе за все, что я…

Она прервала с оскорбительной холодностью:

– Возможно, ты вправе был взять обратно меч. Возможно!.. Меч хранит молчание, а молчание можно истолковать и в свою пользу. Я все сказала, Придон.

Она закрыла глаза, ее тело вытянулось на ложе, она раскинула руки и даже слегка раздвинула ноги. На ее бледном лице проскользнула гримаска отвращения.

Он вскочил, ярость и бешенство сшиблись в груди, и в то же время чувство вины обожгло сердце.

– Я все равно, – прохрипел он обугленным ртом, – все равно… не откажусь от тебя, Итания!.. Ничто не могло меня заставить отказаться раньше, не заставишь и теперь.