— Не бойся, — Игорь целует меня в висок, и я, наконец, решаюсь заглянуть под крышку. Приоткрываю рот, не совсем понимая, как нужно реагировать на подобное, и все-таки вынимаю клочок бумаги, который теперь верчу перед своим лицом.

— Ты даришь мне листик? — когда способность говорить все же возвращается ко мне, вперяю недоуменный взгляд в любимого мужчину.

— Это непросто «листик».

— Это адрес, — киваю, еще больше запутавшись в происходящем, не в силах ухватиться за мысль, то и дело всплывающую в моем подсознании, и замираю с открытым ртом, едва Игорь будничным тоном бросает:

— Адрес дома, в котором теперь мы будем жить, — произносит, и вкладывает в мою похолодевшую ладонь металлическую связку ключей, перехваченных красной атласной лентой…

Красный кирпич, мощеная дорожка, ведущая к парадной двери, деревянная беседка, вокруг которой наш садовник Арсен каждое лето возвращал к жизни розовые кусты — райское место, ставшее моей второй любовью. Я привязалась к нему едва ли не больше, чем к этому человеку, чей снимок сейчас красуется на мониторах.

Меня воспитывали иначе — вовсе не готовили к жизни, в которой у тебя будет штат прислуги, личный водитель и пожилая кухарка, чей день будет начинаться в пять утра — едва на горизонте всходил алый диск пробуждающегося солнца, она уже вовсю колдовала у плиты. Наверное, поэтому, единственным, что не давало мне насладиться своими владениями в полной мере, был десяток работников, не оставляющий мне простора для деятельности. Через четыре месяца я уговорила Громова распустить помощниц, и взвалила на свои плечи уход за двухэтажным дворцом, в котором воистину ощущала себя королевой.

— Что заставило вас задуматься о его продаже? — до конца эфира осталась минута, и я не думаю, что этого времени хватит, чтобы покаяться еще и в этом — с той же легкостью, с которой я привязалась к особняку, в конечном итоге я возненавидела собственноручно выкрашенные стены…

— Хотела перебраться в город, — чеканю, и выдыхаю, когда Смирнов отворачивается к камере и прощается с многомиллионной аудиторией, наверняка в этот вечер по привычке прильнувшей к экранам.

— Стоп! Всем спасибо, — девушка — редактор как по волшебству появляется в самом центре съемочной площадки и уверенно двигается ко мне, жестом останавливая мой порыв избавиться от микрофона.

— Я помогу, — встает за моей спиной и отцепляет проводки, наверняка отпечатавшиеся на коже. — Вы молодец. И зря переживали по поводу съемок, камера явно вас любит. Чего не скажешь о вашем друге, — улыбнувшись, шепчет мне на ухо, сматывая аппаратуру, с которой за этот час я успела сродниться. — Он всегда такой хмурый?

Мы синхронно поворачиваемся к Славе, в эту самую минуту о чем-то беседующему с одним из гостей, и я с удивлением подмечаю, что моя собеседница смущается, когда Лисицкий находит глазами нашу парочку и еле заметно кивает, жестом показывая, что освободиться через минуту. Наверное, в этом нет ничего удивительного… Он ведь красивый мужчина, видный…

— Обычно, его не заставишь замолчать. Думаю, на него так подействовала телевизионная атмосфера.

— Надеюсь, завтра он будет более сговорчив. Не хочу загадывать, но в это самое время один из моих сотрудников ведет переговоры с вашим супругом. Так что не исключено, что завтрашний выпуск будет горячим, — для нее важны лишь рейтинги, поэтому мою бледность, она оставляет без внимания. Не видит, как я закусываю губу, как бегаю глазами по залу и с каким усилием воли заставляю себя продолжать стоять на месте.

Неуверенна, что готова к такой очной ставке — на глазах оголодавшей до публичных скандалов толпы…

Я жадно вдыхаю вечерний прохладный воздух, без труда улавливая ненавязчивые нотки ванили — аромат сдобной выпечки из кондитерской за углом. Приподнимаю воротник плаща, и, опустив голову, прячусь от спешно покидающих павильон людей: домохозяйки, актеры массовки, простые работяги, решившие хоть как-то разнообразить свою жизнь и в этот вечер четверга заявившиеся на студию. Выслушали мою исповедь, и теперь меня так и подмывает спросить, стоит ли желание засветиться на голубом экране таких жертв? Перепачкали грязью свободные часы, которые с куда большим удовольствием, могли бы провести в окружении семьи. Почитать детям сказки, соорудить нелепую башню из конструктора, перемазаться в пальчиковых красках, ведь держать в руках кисточку малыши еще не умеют — разве не приятнее, чем выслушивать чьи-то жалобы? Свой вечер я бы провела так. Будь моя жизнь хоть чуточку проще…

Не знаю, зачем я считаю ступеньки, потрескавшиеся, с глубокими сколами на углах гладкого камня, в которые с годами забилась уличная грязь, но иначе просто не могу. Хоть как-то отвлекаюсь от всего, что мне пришлось заново пережить, и, оставив позади последний приступок, ныряю в небольшую нишу, скрывающую высокие металлические двери от глаз прохожих.

Хочу уйти незамеченной. Словно мы и не знакомы. Хотя, наверное, так оно и есть? Я не ведаю, что пережили эти дамы в шелковых блузках, прежде чем воспылать такой страстью до чужих скандалов, понятия не имею, чем займется каждая из них, едва переступит порог своего дома, в то время как все они знают обо мне едва ли не больше, чем моя семья.

Мама, оставившая в моем телефоне голосовое сообщение спустя три минуты после начала эфира, наверняка пришла в ужас от всего, что ей пришлось от меня услышать. И знаете, сегодня я впервые рада тому, что отец не дожил до этого дня… Зная, как близко к сердцу он принимал все мои неудачи, не исключаю, что после выпуска ток-шоу он угодил бы в больницу.

— Какие планы? — Слава без труда находит меня среди картонных коробок, составленных у стены здания, и, остановившись в двух шагах, пинает носком туфли кем-то брошенную на асфальт жестяную банку. Утомленный. Сейчас он закурит, устало взъерошит волосы на затылке и обязательно скажет…

— Ты все еще можешь отказаться.

Я же говорила. Улыбаюсь, пусть и чувствую себя разбитой, и делаю шаг по направлению к этому мужчине. Неважно, заметят ли нас покидающие павильон зрители, караулит ли где-то в кустах фотограф — я делаю то, чего отчаянно желает мое сердце. Замираю в одном шаге от Славы и медленно тянусь ладошкой к щеке, что бы пройтись холодными пальцами по его коже. Хочу почувствовать тепло родного человека, благодарность к которому никогда не станет меньше, и даже спустя десятки лет будет все также жить в моей душе.

— Только не вздумай лезть целоваться, — предостерегает меня шутливо, отчего теперь я улыбаюсь искренне, и забывает о сигарете, лишь чудом не уронив ее на землю.

Дергается, ловко ухватив отраву за фильтр, и приподнимает уголки губ, с легкостью возвращаясь в свое привычное амплуа. Пусть и на пару минут, но становится прежним: беззаботным, с задорным огоньком в глазах. И от этого еще печальней. Больно осознавать, что мои проблемы задели этого человека, в какой-то степени разрушив и его.

Внезапно поднявшийся ветер подхватывает в воздух прибитую к земле пыль, и я отступаю назад, в попытке спастись от летящего в лицо песка. Жалею, что освободила прическу от десятка шпилек, и, порывшись в сумочке, вслепую сооружаю гульку на своей макушке, не слишком то переживая о ее качестве. Какая разница, как я выгляжу? Славка видел меня разной, так что испугать его потекшей тушью и множеством «петухов» на голове мне вряд ли когда-то удастся.

— Я просто хотела, чтобы ты знал: я признательна тебе за все, что ты для меня делаешь, — покончив с непослушными прядями, поправляю пояс плаща на своей талии, и как завороженная слежу за тем, как мужчина подносит к губам сигарету.

Выпускает дым, сосредоточенно вглядываясь в серую стену за моей спиной, и чем больше никотина попадает в его организм, тем больше расслабляются плечи, сглаживаются морщинки в уголках глаз, почти бесследно исчезает глубокая борозда на переносице, возникающая всегда, когда Слава напряженно думает.

Неужели это так помогает? Табак, пропитанный вредными смолами, действительно, способен облегчить душевную боль и пусть на время, но все-таки успокоить нервы?