— Когда? — взгляд сковывается льдом, а губы, тронутые блеском, поджаты. Лишь на секунду, потому что после, когда женщину настигает осознание, ее уже не остановить…

— Когда ты сбежал от меня? Это ты называешь решением? Или, может быть, ты потрудился объясниться по телефону? — прикладывает указательный палец к щеке, имитируя глубокую задумчивость, но вот уже прожигает во мне дыру, ядовито выплевывая обвинения. — Нет! Ты даже трубку от меня не берешь! Так, когда, по-твоему, мы расставили точки над i?

Вновь тишина, но и она не продлится долго… Яна воинственно подбирается, словно готовится наброситься на меня с кулаками и впервые на моей памяти выглядит такой ошеломленной:

— Погоди, ты так бросил меня, что ли? — даже краснеет, удивленно приоткрывая рот. — Ради нее?

Злюсь, когда поддетая женским пальцем рамка с Лизиной фотографией ударяется о деревянную поверхность стола, разбиваясь на мелкие осколки, но сдерживаю себя и не спеша убираю в ящик оставшиеся снимки, прекрасно зная, на что Яна способна в гневе.

— Из-за этой вот серой моли? — даже бровью не веду, когда пепельница отлетает в стену позади моего кресла, со звоном осыпаясь на пол кусочками разбитой керамики, принесенной в жертву задетому самолюбию.

— Ты чертов кретин!

— Не перегибай, — вовремя перехватываю ее запястье, и наверняка пугаю жесткостью своего голоса. Пусть считает, кем хочет — объясняться с ней я не стану. И давать ей возможность отвесить мне парочку оплеух не намерен.

— Каждый получил то, что хотел — ты больше не разносишь пиво клиентам, я — сыт по горло твоими постельными играми.

— Играми? — дергается, словно я только что дал ей пощечину, и тяжело дышит, не предпринимая попыток избавиться от моих пальцев на своей руке. — Значит, это всего лишь игры?

— Ну не любовь ведь, — стоило бы усмехнуться, как это делала она, высмеивая мою наивность и болезненную зависимость от ее ласк, но отчего-то не хочется. Единственное, о чем я мечтаю — точка. Твердая, без надежды на то, что когда-то из нее можно будет сваять запятую.

— Чего ты ждала, Яна? Моего развода, красивого предложения, громкой свадьбы? Брось, ты и сама знаешь, что для семейной жизни совсем не годишься.

— Я изменилась, — произносит настойчиво, но веры в ее слова во мне нет. — Что если наше время наступило только сейчас? Что если я поняла, что бегала от тебя напрасно и только с тобой я могу быть счастлива? И ты? Разве не понял, что заменить меня этой, — тычет пальцем в лицо жены, усеянное мелкой стекольной крошкой, и, набрав в грудь побольше воздуха, продолжает, — никогда не удастся. Она никогда не даст тебе того, что могу дать тебе я.

— А с чего ты взяла, что хоть в чем-то ее превосходишь?

— Шутишь? Еще скажи, что не скучаешь в ее постели.

— Тебе бы не мешало повзрослеть, — встаю, и аккуратно переступая через обломки Лизиного подарка, подхожу к окну и подкуриваю сигарету. Наверное, в жизни каждого мужчины наступает момент, когда до него, наконец, доходит — увлекать, соблазнять и дарить наслаждение нам могут многие, а полюбить по-настоящему, понять и заставить нас захотеть стать хоть чуточку лучше способны лишь единицы. Я такого человека нашел.

— Ты пожалеешь, Игорь, — слышу тихий женский голос за своей спиной, но даже не думаю оборачиваться, на автомате поднося к губам тлеющую сигарету. — И когда твоя жизнь развалится, знай, где-то я поднимаю бокал шампанского за твой самый громкий провал…

Лиза

— Ходит сюда, как на работу, — бурчу себе под нос, удерживая пальцами плотные шторы, и, не желая быть замеченной, отступаю назад, когда мой муж все-таки выбирается из своего автомобиля.

Уверенно приближается к двери, пряча брелок в кармане куртки, и прежде, чем каменный выступ скрывает от меня мужчину, поднимает голову в вверх, что-то выглядывая на звездном небе. Вечер, и на потемневшем полотне нет-нет да загораются яркие вспышки небесных святил.

— Если не заметил, на стене есть звонок. Приличные люди обычно пользуются им, прежде чем ворваться в чужой дом, — смотрю прямо, не мигая, заводясь с пол-оборота, ведь сегодня с самого утра я испытываю раздражение, погасить которое не сумел даже травяной чай. Складываю руки на груди, ожидая, когда Громов скажет хоть что-то, и нервно отстукиваю подошвой домашних туфель одной мне ведомую мелодию.

— Вернуть ключ? — приподнимает бровь, протягивая знакомую связку, и прячет ухмылку, когда я вырываю холодный метал из его рук. Право приходить когда вздумается, он давно потерял. И теперь вряд ли заслужит.

— Раз уж мы заговорили о правилах хорошего тона, от кофе я бы не отказался, — Игорь снимает пиджак, вешая его на подлокотник, и уже садится на свое любимое место — напротив камина, огонь в котором я так давно не разжигала. Да и не умею вовсе, ведь обычно этим занимался супруг.

— Здесь тебе не кафе. Выпьешь его в другом месте.

— Гормоны? — чтобы он понимал?

— Гулящий муж, — вот теперь полегчало. Любуюсь его потускневшим взглядом, проступающими на щеках желваками и напрягшимися пальцами, тут же сжимающимися в кулаки.

Слезы уже прошли. Почти. Но если я больше не плачу на людях, разве нельзя закрыть глаза на мои ночные терзания в тишине одинокой спальни?

Зато злость захлестнула меня с новой силой — увеличилась, став в сотни тысяч раз больше, а эти частые визиты внезапно прозревшего мужа отнюдь не способствуют ее уменьшению. Напротив, лишь распаляют, ведь я не настолько глупа, чтобы не понимать, что возвращает он вовсе не меня…

— Ладно, — устав наблюдать за тем, как он медленно потягивает черный кофе, даже ни разу не поморщившись от крепости приготовленного мной напитка, я решаюсь положить конец этому фарсу. — Перестань делать вид, что тебя все устраивает. В нем нет сахара.

А это главный ингредиент, без которого Громов даже чай пить не станет.

Встаю, с шумом возвращая на поднос чашку, нагло вырванную из его рук, и сверкаю глазами, уставившись в спокойное мужское лицо:

— Этот визит станет последним, — юбилейный, десятый, и ничем не отличающийся от других — сначала он расспрашивает меня о том, как прошел мой день, потом вскользь делится своими успехами, а когда моему терпению приходит конец, начинает терзать мою душу своими обещаниями. Он говорит, говорит, говорит… а я с трудом держусь, чтобы не броситься прочь из комнаты, которая стремительно сжимается до размеров спичечного коробка.

— Нет, — произносит твердым голосом, не терпящим возражений, и как ни в чем не бывало возвращает себе недопитый кофе.

Мне знаком этот тон. Раньше я бы непременно улыбнулась, прижалась к его груди и не поднимала бы глаз, пока его плечи окончательно не расслабились — видеть, как я ликую, в очередной раз убеждаясь, что перед лаской Гоша бессилен, ему совсем необязательно. А теперь… Теперь прячу руки в карманах безразмерного свитера. Разжечь камин все-таки не мешало бы…

— Зачем ты это делаешь? Неужели не понимаешь, что ничего не выйдет?

— Не могу по-другому, — он опускает голову, что-то разглядывая под своими ногами долгих десять секунд, и вот уже вновь смотрит в мои глаза. — Каждый вечер буду сюда приходить.

— Не стоит, потому что больше я тебя не пущу, — отвечаю я, достав ключи, еще полчаса назад принадлежавшие этому человеку в черных джинсах, белом свитшоте и таких же белоснежных носках, и прячу обратно, не забыв поразмахивать ими перед его носом. Кто для него стирает? Впрочем, какое мне теперь дело до таких пустяков?

— Значит, я буду сидеть под твоим окном. Столько, сколько понадобиться, чтобы ты поняла, что просто так я не сдамся. Лиза, — резко встает, едва не залив штаны остывшим эспрессо, и хватает мою ладошку, когда я прохожу мимо, не собираясь досматривать этот спектакль до конца.

В актерскую игру Громова я не верю — ни в одно из его обещаний, ни в одну из его гримас боли и отчаяния. Верю лишь в то, что подсказывает мое сердце — какими бы благородными ни были цели, добиться, которых он стремится так рьяно, движет им вовсе не любовь ко мне. Да и смысла в ней уже не осталось.