Я помню тот день. И свои ощущения, когда наш с Лизой дом встретил меня тишиной. Абсолютной тишиной, не нарушаемой даже писком духового шкафа, с настройками которого она так и не разобралась. Даже сейчас, спустя стольких лет жизни в этих стенах, звуковой сигнал нет-нет да разносится по кухне.

Помню, как бесцельно бродил по комнатам, прекрасно зная, что ни в одной из них я ее не встречу, как застывал у снимков, почти физически ощущая, что атмосфера тепла и уюта постепенно покидает этот дом, так и не справившегося со своей задачей — семьей мы так и не стали.

Ведь родные и по-настоящему близкие люди друг друга не предают, а я сотворил именно это. Понимал, что у меня больше нет времени на раздумья, и заждавшаяся моих действий вселенная, решила вмешаться, послав Лизу к моему кабинету именно в тот момент, когда я в очередной раз пошел на поводу у своих желаний, но почему-то должной благодарности к судьбе я не испытывал.

Наверное, именно тогда я отчетливо осознал всю соль житейской мудрости, передающейся от поколения к поколению: лишь потеряв жену, я, наконец, осознал, как много она для меня значила. Разве что плакать не стал, предпочитая заглушить собственные переживания водкой.

— Игорь Валентинович, — няня крадучись пробирается в кабинет, пуская узкую полоску света из коридора в темноту комнаты, разбавленную лишь свечением телевизора.

Машет рукой, словно это поможет очистить воздух, пропитавшийся табачными парами и запахом крепкого алкоголя, мокрые лужи от которого до сих пор покрывают журнальный столик.

— Девчонки уснули. Может быть, сделать вам чаю? С ромашкой, как вы любите? — с какой-то материнской теплотой глядит на меня из-под бровей и неодобрительно хмурится, подмечая, что за эти полчаса я успел выпить немало.

— Не стоит. Сегодня я предпочитаю что-нибудь покрепче, — киваю на стакан в своих рукой, краем глаза следя за эфирной заставкой, извещающей зрителей, что реклама подошла к концу.

Неудобно. Ерзаю на сиденье, и сам поражаясь эффекту, производимому на меня этой живой старушкой в строгой драповой юбке, и даже подумываю переключить, пока лицо моей жены не всплыло на экране. Хотя, не могу не понимать, что она наверняка смотрела вчерашний выпуск. Да и знает всю ситуацию изнутри.

— Елизавета Борисовна хороша, — Нина Алексеевна на секунду отвлекается от меня, с легкой улыбкой рассматривая свою хозяйку. — Ей идет бордовый.

— Не знаю, — стараюсь ничем не выдавать эмоций, но алкоголь в крови не повышает моих актерских способностей. Что-то неуловимое, лишь на секунду мелькнувшее в моих глазах, все-таки не остается ей незамеченным. Склоняет голову набок, и прежде, чем оставить меня одного, задает вполне уместный вопрос:

— Что ж вы наделали, Игорь Валентинович?

И сам не знаю. Над этим стоило задуматься раньше, когда в погоне за страстью, я упустил нечто важное, что-то куда более ценное, чем обладание женщиной, способной подарить твоей плоти незабываемые ощущения.

— Чем ваш муж объяснил свой поступок? — когда все вновь занимают свои места — кто на удобных креслах, кто, подобно нам, на мягких диванах, а кто у камер, то и дело поворачивая массивную конструкцию в нужном направлении — Филипп вновь приступает к допросу. Пожалуй, это все же именно он — разговор следователя с потерпевшей. Даже прожектор, пусть и не слепящий мне глаза, после того, как осветители поколдовали над аппаратурой, придает атмосфере жуткую схожесть с дешевыми детективами: я, мой дознаватель, и старая лампа, помогающая Смирнову разглядеть каждую эмоцию, мелькнувшую на моем лице.

— Что это было: любовь, страсть, скука?

— Все вместе, — подвожу итог, игнорируя недовольное кряхтенье свекрови.

Чувствую, что ее подмывает вклиниться в наш диалог, но слишком хорошо ее знаю — минут на пять ее терпенья точно хватит. Не напрасно же она столько лет варилась в этом котле. Уж без сомненья успела усвоить, что нецензурная брань рейтинги ей не поднимет. Потерпит, немного придержит коней, но в конечном итоге все-таки вспыхнет как спичка, угрожая подпалить каждого, кто отважится ей перечить. Это лишь дело времени.

— И тем немее, брак он решил сохранить. Или это было вашим желанием?

— Нет, — я качаю головой, в мельчайших деталях вспоминая тот вечер, когда моя жизнь пошла под откос… Я, может быть, и была раздавлена, но терять самоуважение не планировала: меня унизили. Ведь чем еще можно считать измену, если не унижением? Демонстрацией, яркой, публичной демонстрацией, что твои чувства и переживания в этом мире совсем ничего не стоят. Что тебя можно заменить другой, можно забыть, можно сделать все что угодно, кроме, пожалуй, самой важной вещи для любой женщины — полюбить тебя невозможно…

— Я хотела развода. Считала, что бороться там больше не за что.

Ведь то, чему не дано устоять, обязательно рассыпется в мелкую крошку, погребая под кучей мусора и строительной пыли не только привычные для вас вещи, но и воспоминания, планы, эмоции, и что самое страшное, вас самих. Мой мир тогда рухнул окончательно. Без права на надежду, что мы еще сможем с ним все исправить, без самого главного — без желания, вообще, что-либо возвращать.

— Что будем делать? — Таня, не успевшая сменить свой сценический костюм на что-то более пристойное, складывает руки на груди, приподнимая и без того с трудом сдерживаемый латексным топом бюст.

Морщится, замечая, что от полной наготы ее отделяет не так-то много, и хватает покрывало, небрежно свисающее с кресла, желая крыть под ним свой вызывающий наряд

— Открыть?

Дверной звонок разрывается. Заходиться в нескончаемой трели, заставляя меня морщиться от болезненной пульсации в области висков, и, кажется, не собирается останавливаться, сдаваясь под настойчивым нажимом мужских пальцев. Пальцев, которые пару часов назад изучали потаенные участки чужого тела, пропитанного ароматом чертовых ягод…

— Может, полицию вызвать? Или сказать, что тебя здесь нет? — перебирает варианты, в то время как я безэмоционально разглядываю плакат, висящий на ее стене. Петрова на нем на себя непохожа — то ли с фотошопом переусердствовали, то ли фотограф выбрал неудачный ракурс.

— Чего ты молчишь? — девушка опускается на корточки, хватая меня за ладошку, и обеспокоенно вглядывается в мое лицо.

Чтобы смертельно обидеть женщину достаточно ее разлюбить. Или не полюбить вовсе. Прибавьте к этому пару тройку интрижек, и, вуаля, — у ваших ног пораженная цель. С виду вполне здорова, даже способна бросать слова невпопад и натянуто улыбаться, но по большому счету от нее осталась лишь оболочка. Да и та изрядно потрепана — глаза покраснели, нос распух, волосы сбились в непонятный комок, а маникюру пришел конец.

Со мной случилось именно это, поэтому Таня так тоскливо вздыхает, не узнавая во мне свою лучшую подругу, пусть и не блещущую красотой, но, по крайней мере, всегда аккуратно причесанную, без этих опухших век и покусанных губ.

— Ладно, я позвоню ребятам, — видимо, намекая на свою охрану, девушка тут же прикладывает к уху мобильный, вознамерившись во что бы то ни стало спасти меня от разговора с Громовым.

Но это ведь все равно неизбежно? Если вчера мне и удалось избежать этой встречи, рано или поздно, столкнуться нам все же придется. Так просто положить конец нашей истории мне вряд ли удастся.

Встаю, вытирая вспотевшие ладошки о спортивные штаны, свисающие с моих бедер, и набрасываю на плечи олимпийку, идущую в наборе с этим сиреневым безобразием: стразы, в форме ангельских крыльев выложенные на спине, больше подходят подростку, нежели поп-исполнительнице, позиционирующей себя роковой искусительницей. Как ей, вообще, пришло в голову купить нечто подобное?

— Лизка, может, не надо? Только ведь успокоилась!

— Надо. Иначе еще не один час будем слушать этот звон. Тебе и на работе шума хватает, — отпихиваю ее в сторону, освобождая себе путь, и намеренно не смотрю в зеркало, наплевав на свой внешний вид. Стараться для мужа мне больше не хочется.