Плод бесчисленного множества поучительных лекций, что я прочитала Гоше, стремясь хоть немного его вразумить. Разве это справедливо, так плевать в мою душу, устраивая мне встречу с его любовницей, после всего, что я сделала для свекрови?

— Тебе сколько не дай, всегда будет мало!

— Господи! Какой же дурой я была, что, вообще, связалась с твоим отцом! Хожу, как попрошайка, уговаривая собственного ребенка обеспечить мне достойную старость!

— Старость, — ядовитая ухмылка у Гоши неподражаема.

Меняет красивое лицо до неузнаваемости, искажая благородные черты звериным оскалом, но только должного отклика внутри себя я больше не нахожу. Не пугаюсь, не хочу приласкать того обиженного ребенка, что нет-нет да явит миру свою израненную душу, и, уж точно, не стану жалеть эту даму, что смахивает со щеки скупую слезу.

Они стоят друг друга. Вот так, спустя сотни, тысячи дней, что я провела бок о бок с этими людьми, очевидное, наконец, коснулось моего взора — передо мной два испорченных эгоиста, с таким запалом требующих у окружающих любви и внимания, хотя сами совсем неспособны на отдачу.

Пользуюсь тем, что обо мне благополучно забыли, и быстро ретируюсь в кухню, все еще слыша их звенящие злостью голоса за своей спиной.

— Твой последний ухажер лишь на два года старше меня. О какой старости идет речь? И, кстати, именно на деньги отца ты вывозила своего любовника в Испанию.

— Не смей мне указывать… — плотно прикрываю дверь, навалившись на белое дерево, и перевожу дыхание, посылая робкую улыбку Нине Алексеевне, чей брючный синий костюм настолько сливается с гарнитуром, что если бы ни платиновая копна волос, собранная на затылке, я бы не сразу заметила свою незаменимую помощницу. Она моя находка, опора и поддержка в воспитании девочек, с которыми одна я бы вряд ли справилась.

— Опять ругаются? — вздыхает, нахмурив лоб, и берет очередную тарелку, которую тут же принимается тереть вафельным полотенцем. \

Наверняка ей чужды подобные сцены, ведь каждый ее рассказ о детях, что разъехались по миру, непременно наполнен теплотой. Хвастается достижениями внуков, украдкой любуется снимками дочери на своем смартфоне, и становится молчаливой, если сын забывает ей позвонить, закопавшись в делах или перебрав с пивом в небольшом пабе.

— Ага, — соглашаюсь, и уже спешу на помощь этой седовласой женщине. — Давайте я домою.

Настраиваю воду, до сих пор гадая, как она умудряется так спокойно отмывать приборы едва ли не в кипятке, что толстой струей бьет из крана в каменную мойку, и намеренно громко позвякиваю керамикой, стараясь заглушить звуки брани, все еще раздающиеся из просторной гостиной.

— Вы уж меня простите, но вашему мужу в детстве мало ремня давали, — произносит, и тут же прикрывает рот морщинистой ладошкой, смутившись замечания о его воспитании.

Только стоит ли? Разве для меня новость, что он не образец добродетели?

— Ох, что я несу?

— Не страшно, — улыбаюсь, передавая ей вымытую кастрюлю, и резво избавляю от остатков соуса пару пиал, что все еще покоятся на дне раковины. — В этом я с вами согласна.

Возможно, имей он перед глазами правильный пример построения семьи или неравнодушного к своей судьбе человека, способного объяснить ему прописные истины, наша брачная лодка не разбилась бы о скалистый берег.

Закрываю вентиль и устраиваюсь за столом, прогоняя из головы ненужные мысли — я не там ищу виноватых. Уж точно не отсутствие любящей матери рядом сделало из него изменщика, да и вряд ли занятой отец садился вечером у его кровати, вместо сказок науськивая Игоря в будущем ранить жену своими интрижками…

— Выйди, — любезностью здесь и не пахнет, и если еще пару минут назад Нина Алексеевна и жалела мою свекровь, то сейчас вряд ли испытывает сочувствие.

Поджимает губы, оставляя в покое все еще мокрую кружку, и торопливо покидает кухню, так тихо прикрывая за собой дверь, что я не сразу замечаю ее уход. Ерзаю на стуле, откладывая в сторону салфетки, которые вот уже пару минут складываю, аккуратно всовывая в держатель, и, наконец, гляжу во взволнованное лицо своей родственницы.

— Лизонька, — шепчет и осекается, отворачиваясь к окну с поднесенной к губам ладонью.

По тому, как трясутся ее плечи, не приходится сомневаться, что эта дама сейчас обливается слезами.

— Мне нужна помощь…

— Что я могу? — выходит излишне сухо. — Разве я имею право лезть в такие вопросы?

— Конечно! Ты же жена, — молниеносно оказывается рядом, вновь принимаясь терзать мои пальцы. — Он обязан тебя послушать!

Разве? Мне кажется, куда большую власть над этим мужчиной имеет другая. С волосами темными как смоль, и глазами, такими же черными, как ее извращенное нутро.

— Я в долгах, Лиза, — тупит взор, теребя бриллиантовое колье на своей шее, слишком вычурное для ужина с сыном и непозволительно дорогое для той, кто пытается меня убедить в отсутствии финансов…

— Тех денег, что дает мне Игорь катастрофически не хватает, а сниматься… Господи, за эти годы я уже и забыла, как это делается! Да и кому я теперь нужна? — горечь ее отчаянья так глубока, что она забывает держать лицо, теперь громко всхлипывая, словно она не великая и ужасная Эвелина Громова, а простая пенсионерка, столкнувшаяся с суровой действительностью — у сына давно своя семья, а ее насиженное место под солнцем уже норовит занять другая — молодая, амбициозная, чью мордашку не придется часами гримировать, чтобы в кадре она смотрелось свежее.

— Я, может быть, только почувствовала, что такое свобода. Без этого сумасшедшего графика, бессонных ночей, перелетов… Только сейчас задышала полной грудью! Почувствовала себя женщиной, а не безмозглой марионеткой, проживающей на сцене чужие судьбы, в то время как твоя жизнь проходит мимо. Узнала, что такое любовь, Лиза, — поднимает на меня глаза, горящие отчаяньем, и хватает салфетку, разрушив мою аккуратную стопку.

— Думаешь, я не понимаю, что он со мной только из-за денег? — наверняка имеет в виду свое последнее увлеченье — молоденький манекенщик, что вот уже месяц позирует с ней в обнимку на всех светских вечерах. — А мне плевать! Пусть хоть так, чем это чертово одиночество!

Мне ли ее не понять? Ведь ради возможности обнимать любимого мужчину, я запрятала подальше свою гордость, наступила себе на горло, придумав тысячи оправданий своему решению спасти брак. Все просто — женщины так страстно желают быть нужными, что готовы добровольно обманываться, принимая за чувства сухой расчет: Игорю нужны были дети, чтобы в собственных глазах не напоминать себе ту, что сейчас плачется мне в жилетку, а юнцу, что решил покорить столичные подиумы — слава, которой Эвелина готова так щедро с ним поделиться.

— Я просто хочу женского счастья…

Я тоже его когда-то хотела. Наверное, именно поэтому запрятала подальше собственные обиды, и втайне от Громова сняла приличную сумму со своего счета. Знала, что он никогда не проверяет мои траты, поэтому все же пошла на уступку. Дважды.

— Не понимаю, о чем ты? — так искренне строит из себя святую невинность, что я даже забываю о собственных переживаниях, что снедали меня последние двадцать минут. Тянусь к бокалу с водой, который благоразумно наполнили, опасаясь, что убойной дозы валерьянки, влитой в меня после рекламы, окажется недостаточно, и, промочив губы, излишне громко ставлю его на место.

Мы ведь для этого здесь собрались — семья, что не сумела решить свои проблемы без помощи телевизионщиков — чтоб, наконец, разобраться во всем, что не давало нам покоя? Так, к чему молчать?

— О Яне, которая была настолько любезна, что прежде, чем вновь окрутить моего мужа, удосужилась поставить меня в известность. В том самом ресторане, куда и нас-то не сразу пустили, пока среди сотни гостей не отыскали нужную фамилию, — невольно ежусь от холода, вспоминая прохладу дамской комнаты и ледяной взгляд соперницы. — Так что можете перестать претворяться. Мне ли не знать, как тепло вы к ней относились.