Встаю, случайно опрокидывая стул, но даже слова сказать не успеваю, замечая перепуганную Нину Алексеевну, замершую в дверях. Поправляю кофту, заводя за ухо растрепанные волосы, и стараюсь выдавить из себя улыбку, пользуясь тем, что мой муж отвлекается на бокал с горячительным.

— Все хорошо, — звучит вполне естественно, словно внутри не царит беспокойство. — Я просто неловкая. Девочки наверху?

— Да. Я включила им мультики. Хочу подогреть молока…

— Кухня дальше по коридору, — пошатываясь, Игорь зло полосует ее не терпящим возражения взглядом, и вновь принимается за меня.

— Значит, уйти решила?

Кто-нибудь скажет мне, что здесь происходит?

— Тем более есть куда, верно? — отставляет виски, расплескивая напиток на полированный столик, и ухмыльнувшись, продолжает:

— Квартиру я уже оценил.

А вот теперь я хочу сесть: на пол, на диван, где все так же стоит моя сумка с брошенным сверху шелковым платком — неважно… Колени дрожат, ведь разум уже вопит об опасности.

— Я…

— Только, — обрывает на полуслове, делая шаг в моем направлении, и чем ближе подходит, тем ощутимей становятся волны ярости, что исходят от этого грозного мужчины, — с детской вы поторопились. Катя и Настя останутся здесь.

— Нет, — холодею, бледнею, задыхаюсь… Боже, я сейчас рухну! — Ты не можешь!

— Я все могу. Забыла? Кто платит, тот и устанавливает правила. А ты свободна. Иди, строй новую жизнь, — бросает в десяти сантиметрах от моего лица, но морщусь я вовсе не от гремучей смеси сигарет и крепкого виски. От страха, ведь он не шутит!

— Ведь рядом со мной тебе явно чего-то не хватило. Только вопрос: чего? — повышает тон, заставляя меня сжаться от звуков ненависти, какого непонятного отчаяния и обиды… Только, разве мне нужно задавать такие вопросы? Разве не его любовница теряет свои украшения в моей спальне, отбирает часы, что он должен был провести с нами?

— Шутишь? — знаю, что не должна поддаваться панике, поэтому сжимаю ладони в кулаки и отталкиваю от себя обезумевшего мужчину. — Это не я превратила наш брак в это…

Развожу руками, и собираюсь уйти, уже не переживая о случайной свидетельнице нашей ссоры, прижавшей к груди детские бутылочки. Но и шага не успеваю сделать, когда звон посуды нарушает звенящую тишину гостиной.

— Пошла вон! — цедит Игорь сквозь зубы, гаркнув на Нину Алексеевну, чтобы та не смела вмешиваться в наш конфликт, и уже хватает меня за локоть, настойчиво волоча в спальню. Я оступаюсь, едва не свалившись с крутой лестницы, а он и не думает отпускать, игнорируя мое слабое поскуливание, когда неприкрытые колени царапаются о деревянные ступени.

— Собирай свое барахло, — достает чемодан с полки и теперь бросает в него мою одежду, не слишком-то задаваясь вопросом, что именно попадает в саквояж. — Думала, я не узнаю?

Воздуха в гардеробной почти не осталось. Он уничтожен, отравлен ядом, что выплескивается наружу через резкие жесты, громкие фразы и эти черные глаза, что сегодня затмят своей теменью самую беззвездную ночь.

Жмурюсь, когда, с шумом захлопнув крышку, он толкает к моим ногам поклажу, из которой торчит рукав любимой блузки, и, взревев, ударяет ладонью о стену, чуть левее моего побледневшего лица.

— Не могла выбрать другого?

Не хочу знать, что им движет, и поддаюсь инстинктам, срываясь на бег подлинному коридору, стены которого украшены семейными фото. Я не уйду без дочерей! Ни за что, иначе просто умру, лишившись единственного, ради чего еще стоит жить! Бегу, не оборачиваясь назад, и уже слышу детский смех, но мужские руки, что обхватывают меня за плечи, прижимая к твердой груди, уже отрывают ноги от пола, вновь увеличивая расстояние до заветной двери.

Игорь сильнее меня, и мои попытки спастись бесполезны. Сколько бы я ни пыталась выбраться, сколько бы ни царапала его кожу, он словно и не чувствует боли, продолжая двигаться к выходу. И вот уже тело мое обдает холодным дуновением ветра, а ступни жжет от попавшего в тапки снега, на который меня только что бросили, не забыв и про чемодан, раскрывшийся от удара о расчищенную Арсеном дорожку.

— Проваливай, Волкова, — словно намеренно использует мою девичью фамилию и, сорвав с вешалки мою куртку, бросает ее на ступеньки, следом оправляя и сапоги…

— Почему вы оставили дочерей? — Филипп и не ведает, насколько болезненный вопрос задает.

Потому что я слабая. Не из тех, кто может противостоять крупному мужчине, расцарапать лицо, огреть по голове тяжелым подсвечником… Меня хватило лишь на дикий, пронзительный вой под окнами особняка, на обессиленные удары по дубовой двери, на крики с мольбами о пощаде…

— Игорь не дал. Выкинул меня на улицу, как собаку, что погрызла его любимые ботинки, — с одним лишь паспортом, парой комплектов одежды.

Без мобильного телефона, без кошелька, что остался в злосчастной сумке вместе с пачкой купюр, что я так и не успела спрятать. Смотрю на Эвелину, а та отводит глаза, словно стыдится его поступка.

— Я вернулась утром, но пройти на территорию мне не дали два амбала, что он поставил у ворот.

— И вы больше не предпринимали попыток добиться встречи?

Шутит? Я как пес дневала у дома, надеясь, что хоть кто-то поможет мне… Только желающих так и не нашлось. Кто захочет терять хлебное место, теплую крышу над головой и хорошие рекомендации?

— Дня через три он увез детей из города.

Павильон я покидаю последней. По-моему, люди преувеличивают пользу исповедей, ведь легче мне так и не стало… Впрочем, место для откровений я выбрала нестандартное, так что не мне судить.

Ступаю туфлей в грязную лужу, совсем не заботясь о разводах, оставшихся на искусственной коже обуви, и наслаждаюсь каплями, хлестко бьющими мне в лицо. Даже голову задираю, крепко жмурясь от потока воды, что наверняка смывает остатки грима с моих ресниц и раскрасневшихся щек. От помады я избавилась самостоятельно.

— Лиза! — если он ждал, что я остановлюсь, мне придется его разочаровать.

Ускоряюсь, толком и не зная, где искать автобусную остановку, и намеренно не смотрю на промокшего до нитки Лисицкого.

— Стой! Я прошу тебя, — не прикасается. Лишь тянет пальцы к рукаву моего плаща, а тело уже реагирует, дергаясь, как от удара. — Давай поговорим? Всего лишь минуту!

Сколько их уже было? Сотни, тысячи, миллионы. Еще одна явно будет лишней.

Упрямо веду подбородком, тут же пряча его под воротом плаща, и, склоняя голову ниже, слежу за дорогой под своими ногами: лужа, трещина в плитке, бычок чьей-то сигареты…

— Я отвезу тебя, ладно? Ливень ведь, — не унимается Славка, то ли намеренно слегка отставая, то ли и впрямь не поспевая за моими шагами.

Спотыкается, ругаясь себе под нос, и вновь дышит мне в спину, разбавляя цокот каблуков звуками своей тяжелой поступи.

— Хоть зонт возьми!

Какая забота, верно? Только что этот дождь по сравнению с тем, что творится внутри меня? Что этот вечерний холод запоздавшего где-то лета, по сравнению с той мерзлотой, что подчинила себе мою душу? Глупые! Глупые люди, неспособные понять, что порою сердечная боль куда нестерпимей, чем жжение в кончиках окоченевших пальцев.

Торможу, заметив на парковке мигнувшую фарами иномарку, а человек в дорогом костюме, чьи брючины напрочь испорчены брызгами грязи, уже преграждает мне путь и хватает за руку.

— Прости, Лиза, какой я дурак! Хочешь, на колени встану? Только скажи, — кается Слава, словно не замечая людей, что торопливо бредут по своим делам: в дождевиках, прикрывая голову пакетом, кто-то делит один зонт на двоих…

— Только не молчи!

Самое время на него посмотреть: волосы облепили лоб, ресницы отяжелели от дождевой влаги, губы дрожат, а глаза умоляют о прощении. Только знаете, я к нему не готова. Мой запас понимания просто иссяк…

— Прощай, Слава, — произношу, горько улыбнувшись, и обхожу, оставляя позади студию, дотошного ведущего, редактора, что все же сдержала свое обещание и свела меня с адвокатом, воспоминания и друга. С собой я забираю только надежду, теперь вовсе не призрачную, и от этого серый вечер уже не кажется таким унылым.