Вот только на следующий день поднялась странная волна. К директрисе пришли родители Петренко и стали требовать исключить меня из школы. Не знаю, кто и что им наговорил, но тут же подключился родительский комитет и обиженные учителя.

Вспомнили все мои прошлые прегрешения: ссоры с одноклассниками, которых на самом деле было не так уж и много, сорванные уроки, прогулы и хамство.

За несколько дней из меня сделали трудного, агрессивного подростка со склонностью к кражам и асоциальному поведению. Конечно же, «простым» подростком я никогда не была, но большая часть из того, в чём они меня обвиняли, была полнейшей выдумкой и преувеличением.

В итоге, Тамара Андреевна, вызвав меня к себе, очень нервничая и пряча глаза, осторожно предложила мне сменить школу.

Если бы я действительно совершила плохой поступок, то, скорей всего, стала бы качать права и ругаться. Но тут просто обалдела. Спокойно выслушала её и ушла домой, где немедленно выложила всё Яге. Не в поисках какого-либо сочувствия (Яга меня никогда особо не жалела), а потому что Тамара Андреевна всегда немного её побаивалась, скрывая это под маской благоговейного уважения. В своё время, когда они вместе работали в старой школе, Яга сама была директрисой. Жёсткой, стервозной и принципиальной. Впрочем, такой же, как и дома.

Услышав мою историю, она так взбудоражилась, что тут же отправилась в школу, а вернулась ещё в большем бешенстве и, ничего не объясняя, весь вечер орала на нас с Кощеем за всё подряд. И на все мои вопросы ответила лишь одной фразой: «Ты остаёшься в школе. Это не обсуждается. Ни одна ведьма тебя больше не тронет».

И в самом деле вспыхнувшая на ровном месте буча вскоре также быстро улеглась, а через месяц никто и не помнил, что такое было. Кроме Яги, конечно. Ведь к огромному списку её благотворительности в отношении меня добавилось ещё одно благодеяние, о котором она, не унимаясь, твердила с утра до вечера.

Утром у ворот школы в шуршащем дождевике меня поджидал взволнованный Женечка.

Поманил издалека рукой, а когда я подошла, на одном дыхании выложил:

— Я всё узнал. Мама наругалась на Надю из-за того, что она не оправдала её доверие.

— А как не оправдала?

— Разве это важно?

— Конечно, важно! — тут же вспомнилась Яга. — Можно забыть купить хлеба или переварить макароны. Это тоже типа не оправдать доверия, но мелко. А можно накосячить по-крупному. Обмануть или подставить.

— Не знаю, — Женечка серьёзно покачал головой. — Любое доверие дорого стоит. Завоевать доверие сложно, а потерять легко. Так мама говорит.

— Идём, я опаздываю, — я прошла через калитку на школьный двор и обернулась.

Женечка остался за забором.

— Мне туда нельзя.

— Можно.

— Мне запретили.

— Ты же со мной.

— Мама с меня обещание взяла. Я не могу. Иначе обману её доверие…

До звонка оставалось две минуты. Но я вернулась к нему.

— Ну, а что-то ещё твоя мама говорила про Надю?

— Сказала только, что покрывала и защищала Надежду Эдуардовну до последнего…

— От кого защищала, ты выяснил?

— Нет. Она расплакалась. И я тоже. Не могу видеть, как она плачет. И спрашивать не буду про это больше. И говорить.

— А если я спрошу?

— Нет! Не вздумай! — его выкрик в утренней тишине прозвучал слишком громко. — Она сейчас и так постоянно плачет.

Шёл четвертый урок. Физика. Действующее значение силы тока.

На улице обозначилось просветление. Дождь на время прекратился. На дорожках появились люди. Гуляющие с колясками мамочки, пенсионеры с палками для скандинавской ходьбы, женщины с продуктовыми сумками.

За забором, схватившись за прутья, который час подряд стоял человек в прозрачном дождевике и смотрел на школу. Мне не нужно было видеть выражение его лица, чтобы понять, что с ним происходит. После мамы Женечка больше всего на свете любил школу.

Ему тяжело давались эмоции, но он определённо страдал. Здесь я понимала Женечку, как никто другой. И пусть мои чувства были притуплены не с рождения, я точно также, как и он, отчётливо ощущала необъяснимое и неизбежное наступление хаоса.

Человечки в тетради, которых я всегда рисовала на полях во время урока, яростно бились в толстую кирпичную стену, отступая перед разрастающейся тьмой.

Тихим вибрирующим кряком пришло сообщение. Я открыла и не поверила своим глазам.

«Ты мне сегодня приснилась».

Перечитала эту фразу раз двадцать и огляделась. Сообщение было от Томаша, но, может, кто-то взял его телефон и решил прикольнуться?

Сам Томаш сидел очень ровно, и лишь едва заметно склонённая голова выдавала, что всё-таки он держит телефон.

«Просто какой-то очень добрый сон был. Светлый. И ты в нём добрая. Поэтому написал».

— Томаш, повтори, что я сейчас сказала, — физичка стояла неподалёку от его места и ей, в отличие от меня, было прекрасно видно, чем он занимается.

— Как и при механических колебаниях, в случае электрических колебаний нас не интересуют значения силы тока, напряжения и других величин в каждый момент времени, — чётко, слово в слово произнёс Томаш с места.

— Хорошо. Но телефон всё равно, пожалуйста, убери, — физичка одобрительно похлопала его по плечу.

Обычно ему никогда не делали замечания. Но после того, как она отвернулась, он всё равно прислал ещё одно сообщение:

«Извини за вчерашнее. Я не хотел, чтобы вышло грубо».

Остальные пол урока я размышляла над тем, что ему ответить. Но, ничего не придумав, решила не отвечать вообще.

Писать Томаш перестал, однако неожиданное намерение выяснить со мной отношения не оставил и после того, как я, постояв немного с Бэзилом и Филом под дождём за гаражами, отправилась домой, нагнал, не доходя до деревянного забора строящегося дома.

Надо мной навис его зонт, и я обернулась.

— Чего ты хочешь?

— Чтобы ты меня пригласила к себе, — по-наглому заявил он в стиле моих вчерашних провокаций отправиться к нему домой.

— С какой это стати мне тебя приглашать?

Он шёл сзади по настилу и держал зонт надо мной. На секунду остановился возле ямы, заглянул в неё, но тут же снова поравнялся со мной.

— Могли бы и на улице поговорить, но здесь холодно и дождь.

— О чём поговорить?

— Я знаю, что ты меня в чём-то подозреваешь. Но я ничего плохого не сделал.

— И почему это я должна тебе верить?

— А вот об этом я и хотел поговорить в нормальной обстановке.

— У меня дома не нормальная обстановка, — мы дошли до моего подъезда.

Притормозив, я поняла, что если прогоню его, то потом просто умру от любопытства. Открыла металлическую дверь.

— Ладно. Давай внутри поговорим.

Мы поднялись на один этаж.

С его волос, плеч, зонта текло. С меня тоже. Остановились друг напротив друга. Я облокотилась спиной о перила.

Около минуты Томаш ничего не говорил, молча разглядывая меня. Взгляд тяжёлый, но спокойный и ласковый. В прошлый раз, когда я с искренним простодушием решила, что нравлюсь ему, он смотрел также. Мне потребовалась изрядная доля мужества, чтобы собраться и не растаять.

— Давай по делу. Если я немедленно не переоденусь, точно заболею.

— Не хочу, чтобы ты думала обо мне плохо, — обозначая открытость, он ласково улыбнулся.

Ещё одна провокация, будто нарочно мстил за мои издёвки в автобусе.

— А тебе не всё равно?

— Как выяснилось, нет, — он вытер с моей щеки капли, и по спине пробежали мурашки.

Это было уже слишком. Я поднялась на одну ступеньку вверх.

— Тебе что-то от меня нужно?

— Хотел поговорить. Мне приснился сон…

— Это я уже слышала, — перебила его я, чувствуя, как сильно начинает колотиться сердце. — Можно конкретнее?

— Мне приснился сон, и я решил, что должен извиниться.

Он снял с меня капюшон и провел рукой по волосам, приглаживая их.

— Тебе так лучше.

Слова застряли в горле. Дурацкий Томаш. Зачем он это делал?