— Спасибо. Так мне можно к Лизе?

— Ладно уж. Поезжай. Передам, чтобы тебя пустили.

Примчавшись домой, я тут же сняла куртку и принялась крутить её в поисках пуговицы. Наконец, нашла. Небольшая, серая, в тон подкладки, пришита возле бирки, как будто так и задумано. Но ни других пуговиц, ни петель на куртке не было. Только молнии, завязки и липучки.

Стежки внутри пуговицы выглядели, как квадрат с перекрестием внутри. Обычные пуговицы никто так не пришивает.

Прямо в коридоре сфотографировала её и отправила Даше с просьбой объяснить, что это может значить. В том, что это дело Надиных рук, я не сомневалась. Какой-нибудь сглаз или проклятие. Быть может, поэтому со мной происходили все эти странности и снились кошмары?

В пуговичную магию я слабо верила, но Надя была опасной.

Даша не отвечала. Достав из кармана визитку, я отправилась на кухню.

В телевизоре у Кощея кто-то стрелял.

Пару минут посидев в задумчивости, я набрала номер. После третьего гудка ответил усталый сонный голос.

— Меня зовут Мария Иванова, вы мне оставили свою визитку, чтобы, если понадобиться поговорить насчёт трупа, я вам позвонила, — скороговоркой выпалила я.

— Насчёт какого трупа? — пробурчал он.

— Помните, в октябре за школой женщину нашли? В колодце.

— Угу.

— Вы уже выяснили, кто это? А убийцу нашли?

— Девушка, вы смеетесь? — раздражения он не скрывал.

— Нет, мне правда очень важно знать, потому что тогда, в тот момент мы могли не узнать её, перепутать, как-то неправильно опознать.

— Вам есть, что сообщить полиции по данному делу?

— Я… Мне … Нет, наверное, нет. Но. Подождите. Не кладите трубку. Скажите хотя бы, это Надежда Эдуардовна? Сорокина? Пожалуйста, мне очень нужно знать. Нам нужно. Всей школе.

На том конце трубки послышались короткие гудки.

Я резко вскинула голову. Передо мной стоял Кощей и вопросительно смотрел.

— Слушай, — сказала я. — Можешь помочь? Очень надо. Это насчёт Нади.

Он продолжал смотреть.

— Возможно, это не Надя.

— Как не Надя?

— А вот так. Кто-то другой. У той лицо кислотой облито было. Вот поэтому перепутали. Наверное. Пожалуйста, позвони по своим каналам, узнай, кто это.

Кощей недовольно поморщился.

— Умоляю. Потому что если Надя жива, это может быть опасно для всех. Она столкнула Лизу в котлован…

— Вот, ещё глупости, — скривился Кощей. — Не она, значит, не она. Опять ты свою бодягу завела. Упрямая, вся в Ягу.

— Ну, пожалуйста, всё что хочешь для тебя сделаю.

— Да не нужно мне ничего.

— Просто спросить, она это или нет… Только это.

— Достали со своей Надей. Дайте мне уже спокойно помереть.

— Хочешь, я что-нибудь приготовлю? В магазин схожу? Хочешь постираю твои вещи? У тебя же там полно знакомых: Прохоров, Николаев, Красношеев.

— А ты откуда знаешь?

— Я не глухая.

— Нет, Микки. Не упрашивай. Я поставил на этой теме крест.

— Тогда я сама пойду в полицию и всё выясню.

— С тобой разговаривать никто не будет.

— Спорим будут? У меня столько инфы интересной есть — заслушаются.

Кощей поскрёб отросшую щетину.

— Я позвоню. Но имей в виду, что это не быстро. Несколько дней обождать придётся.

— Несколько дней? Почему?

— Потому что. Быстро только кролики плодятся.

— Хорошо. Спасибо. Что ты будешь: пельмени или блинчики с мясом?

— Сделай макароны с тушенкой, как Яга делала.

— Тушенки нет.

— Так сходи…

Тащиться в магазин не хотелось, но я уже пообещала.

— Слушай, — решила уточнить напоследок я. — Может это ты Надю убил? Яга про неё компромат нарыла, Надя её за это сбила, а ты решил отомстить?

— Что. о…о? — Кощей вытаращился на меня. — Совсем оборзела?

— Всё-всё. Только не злись.

— Нет, ты совсем безмозглая курица? На родного деда такие обвинения вешать.

— Я просто спросила. На всякий случай. Потому что если это ты, то я успокоюсь.

— Что за глупая девка! Ты меня специально доводишь, чтобы я сдох поскорее?

Людей в магазине было очень мало, уборщица мыла полы, посреди зала разгружали коробки с помидорами. Я по-быстрому взяла две банки тушёнки, чёрный хлеб и пакет кефира для себя, а когда уже подходила к кассе, пришло сообщение от Даши.

«Я на тебя обижена и ничего не скажу».

«Что я сделала?»

«Ты сказала Славе, что Надя мне пишет. Он заставил дать ему телефон и всё прочитал. Ты поступила, как предательница. Это же был секрет».

Расплатившись на кассе, я перезвонила ей.

— Дашенька, прости, что так вышло. Но я сказала, потому что боюсь. Мою подружку в яму кто-то столкнул. И мне угрозы присылает. Кто-то следит за мной. Значит, Слава поверил, что она жива?

— Он этого не сказал.

— А что сказал?

— Не помню.

— Можешь передать ему трубку?

— Он уехал.

— Куда уехал? Надолго?

— Не знаю. Нашумел на меня и уехал. Вы опять поругались?

— Немного.

— Не волнуйся, помиритесь. Та пуговица, которая на фотографии. Это не Надина, а моя. Это я её тебе пришила, чтобы ты Славу полюбила.

В школе на первом уроке устроили тренировочную пожарную эвакуацию, выгнали всех на улицу, и мы около часа дубели на стадионе. Согревались как могли: кидались нелипким снегом, орали песни, бегали друг за дружкой, фоткались в сугробах.

Томаш не пришёл и на телефон он не отвечал. Даша тоже.

Вернулся ли он оттуда, куда уезжал? И что это было за место?

Неужели моё очередное параноидальное предположение оправдалось? А что, если я была права и он знал о Наде и теперь кинулся её предупредить?

Ещё вчера я оторвала от куртки ту Дашину пуговицу «на любовь» и теперь то и дело прислушивалась к себе: изменились ли мои чувства к нему?

Однако в вних, как и прежде, не было никакой определённости.

— После уроков поеду к Лизе, — сообщила я Бэзилу, когда нам наконец разрешили вернуться в школу и мы старательно отряхивали друг друга от снега в раздевалке. — Хочешь со мной?

— Сегодня у нас Антон, — Бэзил выгреб из моего кармана снежный комок и попытался запихнуть его мне за шиворот. — Приходи к нам? На ужин. Часов в семь. Мама индейку запечёт и салатов наделает. Она спрашивала, почему давно не заходишь.

— А ты что сказал? — отщипнув от комка кусочек, я закинула его в расстёгнутый ворот Бэзиловской рубашки, и он, комично извиваясь, принялся доставать его.

— Сказал, что мы расстались.

— А она?

— Она не поверила.

— Ладно. Если не поздно вернусь, постараюсь зайти.

На литературе писали пробное итоговое сочинение.

После эвакуации самое то: ни одной внятной мысли, оттаивающие колени и пальцы на ногах горят, хочется пить и спать.

Да ещё и тема попалась дурацкая: «Может ли зло помочь человеку понять себя?».

Меньше всего я была склонна рассуждать о подобном. Ну, да, хорошо. Раскольников. Но он же готовился к убийству, он даже осознанно и вполне рационально это делал. Чего стоило его раскаяние? И почему вдруг жалость к себе стала считаться раскаянием?

Соседнее место пустовало. То, что Томаш забил на итоговое сочинение, — тревожило не на шутку.

Сколько бы Яга не твердила о муках совести, в моём представлении Раскольников был из того же сорта людей, что и Колумбайнеры. Тихий, замкнутый недочеловечек с толпой тараканов и непомерным, неоправданным эго.

Понять себя, причинив зло заведомо слабым и беспомощным людям? За сотни лет ничего не изменилось.

Я была уверена, что раскаяние — это не о том, какая ты жалкая личность и чего достоин. Раскаяние — это понимание того, какую дикость ты совершил. Осознание сопричастности злу и того, что исправить ничего не возможно.

Но Яга говорила, писать в сочинении нужно то, что нужно, а не отсебятину. «Думаешь, кого-то волнует, как ты считаешь? Да ни один проверяющий не зачтёт твою ахинею, а просто снизит баллы за нераскрытую тему. Формулировка «Как вы считаете?» в сочинении предполагает один единственный и правильный ответ — тот, который вы разбирали на уроке».