И киксанулся! Да как! Покачала сходка головушками мудрыми, бровки похмурила, строго пожурила отморозков – и простила. А Моньке разрешила забрать все бабки – кроме тех, что подхватчики уже внесли в общак. Четыреста двадцать тысяч – половину взятого – эти козлы, напуганные поднявшимся шухером на сыске и угрозой крутой расправы со стороны Моньки, сбросили в общак. И откупились…

А Колька Швец в эти времена насмерть сшибся в бою с советской подслеповатой Фемидой и надеялся ее победить и восстановиться, и предлагал Моньке вскоре взреять орлами над неопрятными просторами разваливающейся отчизны.

– Чистому криминалу приходит конец, – убеждал он Моньку. – Нерентабельно!

Объедки от богатых промыслов! Надо открывать против коммуняк второй фронт – экономический!…

Оба вынырнули из своего узилища, отбились, вернулись в матереющую свободную жизнь, не потеряли друг друга. И однажды Швец представил Моньку Джангиру, под чьим заботливым снисходительным глазом провернули бизнесовое дело – патриотическое, легальное, общественно полезное. «Чистые овощи». Никаких аллюзий с руками правосудия! Действительно чистые.

Совершенно законно, естественным путем сгнаивались ежедневно тысячи тонн овощей, которые через подпольный завод промывали пожарными гидрантами и фасовали в невиданные тогда нейлоновые сумки-сетки по 3 кг каждая. Заработали на остатках от гнилья миллионы и заложили основу хозяйственной империи…

А потом, чуть сгустились тучи, Джангир организовал Моньке выезд на историческую родину в окрестности Вены, где он прильнул к родным корням, прижимая к измученному сердцу бумаги с авуарами «Кредитен-банка»…

…Швец оторвал Моньку от воспоминаний, показав на экран большого телевизора – президент Ельцин, будто налитой цементом, тяжелый, объяснял народу про текущие задачи. Может быть, про свои?

– Видишь, какой боец? – спросил Швец. – По-прежнему наверху кучи…

Монька вздохнул:

– Ничего страшного… По-моему, ваш ребе тухнет с головы…

– Плевать! Скоро заменим! – успокоил Швец. – Скажи, какие есть проблемы?

– Скорую помощь! – попросил Монька. – Срочно! Нужна сестричка – реаниматор полуживой плоти… Пиявка лет восемнадцати, килограммов на шестьдесят…

Ловить Мамочку мы отправились спозаранку все вместе – накануне вечером Любчик и Кит позорно упустили его. Он проехал от них буквально в двух метрах по встречной полосе движения в Ананьевском переулке. Пока они развернули машину, он въехал в проходной двор, махнул через стройку и выскочил в Даев переулок, на Сретенку – и был таков.

Он не убегал от них – скорее всего не обратил внимания. Просто ехал этим маршрутом и не догадывался о том, что его пасут.

Я с отвращением молчал, а Любчик бесновался и ходил на ушах. Только Кит был спокоен. Объедая кукурузный початок, урезонивал:

– Чего ты все ерзаешься и рыщешься? Не дергайся, возьмем… Может, сегодня… Там у него лежбище, обязательно появится…

Любчик смотрел на Кита с остервенением.

– В работе с подозреваемым опер должен выглядеть чуть глуповатым малым, – сипел он. – Но не настолько же!

На перехват Мамочки двинули двумя машинами. Любчик был счастлив, что я поехал с ними, но все-таки явочным порядком присвоил себе руководство. Он уселся с Китом в «джопу», а Куклуксклану, Миле и мне определил позицию на вылете из Ананьевского переулка, перекрывая путь на Даев. «Джопу» они развернули задницей к Садовой – так мы видели друг друга.

Любчик, сообразив, что полагающийся ему втык от меня не последует, вдохновенно вещал:

– Надо перекрыть ему дыхание в замкнутом пространстве – если он вырвется на прямую, мы его сроду не догоним на нашей пердячей технике…

– Хорошо, хорошо, – заверила его Мила. – Я только боюсь, как бы у тебя крыша не съехала от административно-сыскного рвения…

– Поедем, красотка, катас-са? – захохотал Любчик. – Погоди, сама еще потом будешь петь мне дифирамбы… Кит подтолкнул его в бок и спросил простодушно:

– Слушай, я давно хотел спросить, что такое «дифирамбы»?

– Дифирамбы? – задумался Любчик. – Это что-то вроде рэпа на церковный мотив… А вообще хрен его знает… Короче, восторгаться будете моим умом и красотой…

Меня он цеплять боялся, но заметил, что остался еще обнесенным его вниманием К.К.К., и сказал душевно:

– Слушай, ты больше всего любишь всякие там законы, правила и порядки.

Запомни – ждать сейчас придется долго, "ступает в силу закон сохранения энергии. Лежи в машине на боку и сохраняй энергию. Сейчас, говорят, энергия – самая дорогая вещь на земле…

К.К.К. засмеялся. Он любил смотреть на бесчинства Люб-чика, втайне завидуя, что Господь не дал ему такой нахальной озорной бесшабашности.

Направляясь к стоящей на углу «джопе», Любчик успокоил:

– Ребята, сейчас не дергайтесь. Будем ждать. Но и не расслабляйтесь! В любой-момент этот таракан может возникнуть. Белый «вольво», девятьсот шестидесятая модель – запомнили?

И ушел. Капитанил. Руководил процессом. Был счастлив.

Мы сидели в «жигуле», молча курили, опустив окна. Чуть-чуть моросил дождь.

Ветер– листобой гонял по тротуару листву.

Осенний поздний лет одичавших птичьих стай. Небо серое, тряпичное, наспех сшитое их треугольными стежками.

Магнитофон пел нежные ванильно-сахариновые педриль-ные песни.

Наискосок, за жидкими деревьями, было видно, как реставраторы золотят купол церкви Сретенья.

– Я тут неподалеку прожила много лет, – сказала Мила. – В Колокольном переулке…

Это она мне напоминает. Зачем? Я и так помню. Но все это ушло, не вернешь.

– Костя, откуда такое название – Сретенка? – спросила Мила.

– Сретенка, Сретенье – «встреча» на старославянском, – объяснил знающий все К.К.К. – Старцу Симеону ангелы обещали, что он не умрет, пока не увидит Иисуса Христа…

Мила помолчала, тихо засмеялась, легонько похлопала меня по плечу:

– Ордынцев! Я тебе обещаю, что ты не умрешь, пока не увидишь ангела… Ты только не потакай Любчику и не ходи на ненужные задержания…

Конечно, никакой необходимости или практического смысла в моем присутствии здесь на захвате нет.

Только не все в жизни танцует от здравого смысла. Есть в человеке дремучая зоологическая страсть – своими руками рвать врага на мясо! Не расчет, не оперативная целесообразность, а простое звериное нетерпение увидеть гадину, грязного недочеловека, который убил Ларионова. И взять его руками, подержать немного, послушать, как затрясется в нем дыхание, как кровь его вскипит и прокиснет от ужаса, как нестерпимо-остро завоняет он потом – как пойманный в шапку скунс.

Я ведь обещал Валерке, что Мамочка будет лежать на его месте в ледяном ящике морга.

Я гнал от себя эти сумасшедшие фантазии, я знал, что не могу убить Мамочку и не убью. Но рассчитаюсь. Там еще посмотрим…

Медленно, сонно текло время, оно будто остановилось вместе с осенью.

Мила, ни к кому не обращаясь, сказала:

– Стылая вода… Снулая погода… Постылая жизнь…

Я промолчал. К.К.К. участливо откликнулся:

– Милочка, что с тобой?

– Ничего… – тускло ответила Мила. – После суточного дежурства я выгляжу как суточные щи… Женщинам это не нравится… И вообще все надоело…

На Садовой моргнул зеленый глаз светофора и скинул нам белый «вольво».

Мы его уже ждали часа полтора, а выскочил он из-за на-щей спины внезапно, никто не успел среагировать. Но впереди моргнул фарами Кит из-за руля «джопы».

К.К.К. плавно отпустил сцепление и плыл за набирающим скорость седаном.

Впереди красный светофор на Костянском, там всегда долгая пауза, да и Кит стоит наготове. Нет, нет, нет, он на этот раз его мимо не пропустит – в крайнем случае протаранит. К.К.К. мягко притормозил и, объехав слева стоящий у стоп-линий «вольво», подвернул немного и ткнулся бампером в белоснежное заднее крыло шведской мечты. Чмокающий скрежещущий звук – ножом по металлу сердца.