— Мне… тоже, — Ийлэ выпила бокал и вновь налила.
Она не пила… да никогда не пила. И пить не собиралась вовсе, но сейчас, в темноте и тишине поминальной ночи мысль напиться вдруг показалась донельзя удачной.
— Их закопали там… — от вина голова стала легкой и язык тоже, и в этой легкости было что-то правильное. — На заднем дворе. Я закопала… иначе он отдал бы свиньям… это неправильно.
— Неправильно, — Райдо поставил свечу на пол. — Я не знаю ваших обрядов, но будет весна и мы исправим… настолько, насколько это вообще можно исправить.
Он лег на пол, на живот, сунул руки под подбородок.
Он был близко и от этого становилось удивительно спокойно на душе.
— Я раньше думал, что будет, когда умру… вот есть я… и есть мир… и мне нравилось жить… а как этот мир исчезнет… точнее, я исчезну, а вокруг ничего почти не изменится. Быть может, кто-то будет грустить… например, Кейрен… он очень эмоциональный у нас. Мама вот огорчится… но остальной-то мир не заметит даже. Несправедливым казалось.
Ийлэ пила вино медленно.
Ей следовало бы ответить, но она не представляла, какого ответа от нее ждут и ждут ли вовсе.
— Я… не думала о смерти. То есть о том, что будет после… просто жила и… выживала… и нет, думала, но как об избавлении… а оно все не шло и не шло.
Ийлэ легла рядом.
На пол.
Ей никогда не позволяли лежать на полу, это некрасиво и неправильно.
Неприемлемо.
В ее нынешней жизни столько всего неприемлемого, что эта мелочь уже ничего не изменит. Пол был твердым, несмотря на ковер. Ийлэ трогала ворс и до досок полированных паркетных дотянулась.
Закрыла глаза.
И замерла, когда тяжелая ладонь Райдо скользнула по спине.
— Когда началась эта война, я подумывал уже оставить службу… не совсем, чтобы, но перевестись куда-нибудь поближе к столице… может, вообще в полицию пойти.
— Почему?
— Скучно было. Маленький городок. Маленький гарнизон. Одни и те же люди, одни и те же лица… и проблемы день за днем одни и те же… меня туда сослали…
— Из-за чего?
— Из-за избытка дури… но я там годы провел… карьеру сделал… командир гарнизона, чтоб его… и надоело все до невозможности. Подумал, что, быть может, старая история и забылась уже… собирался осесть где-нибудь. Жену подыскал бы… точнее, мне бы подыскали… у матушки моей целый список подходящих невест имеется. А тут война. И я решил, что хрысь бы задрал эту тихую старость… ну и подал рапорт… отец поддержал… он бы в Особый отдел пропихнуть попытался, но там, на мое счастье, решили, что им я не особо нужен. Отправили в разведку… Ийлэ… не знаю, имеет ли это значение, но… я убивал, когда нельзя было не убить. Война шла и… нас не были рады видеть на этих землях. Мне приходилось допрашивать. И пытать приходилось тоже. И я не скажу, что совесть моя совсем уж чиста, но… я никогда никого не мучил ради забавы…
Наверное, это было уже много.
Ийлж вновь ничего не сказала, но лишь коснулась руки. Так и лежали.
До утра.
После Перелома время полетело быстрей. И порой Ийлэ с ужасом обнаруживала, что прошел еще день… или два…
…три.
Она перестала их считать, наверное, не только она, но весь дом замер в неловком ожидании, пока не представляя, чего конкретно стоит ждать.
Весны.
Грозы, первой, которая, быть может, уже зародилась в черной утробе моря. Во всяком случае, отец говорил, что грозы рождаются именно там, на юге, где у моря особенно скверный характер. Порой он рассказывал и о побережье, и о тучах, что тянули пряжу морского тумана, чернея день ото дня. И когда они насыщались, вода делалась светлой, прозрачной а тучи чернели.
Они медленно ползли по небу, добираясь до изломанной линии берега, и крылья ветряков останавливались, а корабли спешили укрыться в безопасной бухте.
Впрочем, отец утверждал, что в первые грозы подобных не оставалось.
Он скучал по морю, теперь это Ийлэ понимала отчетливо. Теперь она многое понимала отчетливо, иначе, чем прежде. И глядя на небо, еще зимнее, светлое, пыталась уловить то самое предчувствие грядущей грозы, которая подарит силу.
Райдо тоже ждал.
Он ничего не говорил и старательно притворялся, будто бы с ним все хорошо и даже замечательно, но ему не верили. От него пахло болезнью, и запах этот тревожил стаю, заставляя Гарма с удвоенной силой учить Ната. А Ната — учиться.
И он сам уже наскакивал на Гарма, пытаясь хоть на ком-то согнать бессильную ярость.
Нира привыкла.
Она по-прежнему выбирала те комнаты, окна которых выходили во двор и смотрела, уже не бледнея, почти спокойно, и лишь яркие пятна на щеках выдавали волнение.
— С ним ничего страшного не случится, — ожидание выматывало Ийлэ, и она теперь сама искала беседы хоть с кем-то.
— Я знаю.
— Его учат и…
Она и вправду знает.
И зачем говорить очевидное? Разве что затем, что Ийлэ не представляет, что еще сказать…
— Не понимаю…
— Чего?
— Почему он женился на мне?
Она повернулась к Ийлэ. Бледная. Изможденная. И тоже ждет? Но чего?
— Быть может, потому что любит?
И смотрит с нежностью, и прячется, зализывает раны, потому что не хочет, чтобы Нира видела его слабым, и зализав приходит.
Садится рядом.
Молчит.
Он просто смотрит и просто держит за руку, просто пытается прикоснуться, ловит взгляды, прося прощения, хотя, пожалуй, сам не понимает, в чем именно провинился. Нира прощает. И улыбается.
Оживает.
Говорит о чем-то, тихо, так, что слышно только ему… нет, остальные могли бы услышать тоже, но понимают правильно, и принимают правила этой игры для двоих.
Гарм листает очередную газету, а то и вовсе исчезает, верно, на кухне, где тепло и сытно. Райдо устраивается в кресле и берет Нани.
Броннуин.
Он по-прежнему упрямо называет ее Броннуин.
Ийлэ почти смирилась.
Эти двое великолепно понимают друг друга, куда лучше, чем Нат и Нира. Ийлэ порой завидует им, но зависть ее вялая, полумертвая.
— Нет, ты ошибаешься, — Нира разжимает руки и смотрит на белую ладонь с отметинами ногтей. — Он меня… если бы любил, то… просто пожалел, наверное, а жалость — это не то чувство, из-за которого стоит выходить замуж.
Ийлэ пожала плечами: ей замужество в принципе не грозило, а потому она о чувствах старалась не думать. Без чувств ей было спокойней.
— И он уже жалеет… иначе почему избегает меня?
Нире не нужны были ответы, она говорила с собой, и себе же отвечала.
— Еще Мирра… и мама… и вообще от меня одни проблемы. Зачем ему?
— Спроси, — посоветовала Ийлэ. Вообще-то она не умела давать советы, но Нира встрепенулась, словно ждала именно этой подсказки.
— И спрошу!
— Спроси…
На море Ийлэ не была ни разу, но сейчас остро чувствовала его, далекое и живое, готовое перемениться, уже меняющееся, а значит, до первой грозы оставалось не так долго.
Глава 11
Нату было плохо.
Он встал, не спуская взгляда с сапог Гарма, и с тоской подумал, что сапоги эти уже не вызывают прежней злости.
— Вставай, — велел Гарм.
А сапоги хорошие. Качественные. За прошедшие полтора месяца Нат успел их изучить.
Толстая подошва.
Черная кожа. И суровая провощеная нитка. Каблук квадратный, устойчивый. И на левом есть крохотная трещинка, которая самим своим существованием раздражает Гарма. Он старается о трещине забыть, но то и дело ногой притоптывает, проверяя каблук на прочность.
Раньше Нату хотелось, чтобы трещина эта разрослась.
И каблук раскрошился.
И Гарм, потеряв равновесие, рухнул бы в грязь…
— Что-то ты сегодня совсем квелый, — Гарм падать не собирался, он присел на корточки, руки на колени положил, поза нарочито расслабленная…
Было время, когда Нат поддавался и нападал, пытаясь использовать это свое преимущество.
Было.
Раньше.
Сейчас он усвоил, что Гарм любит играть. И вся его расслабленность — часть этой игры. А потому он сел, потрогал ребра, которые ныли от пинка, и сказал: