— Обопритесь на меня…

Опирается.

Он слишком тяжелый для девушки, и та едва ли не падает. Ругается. Леди не должны ругаться, впрочем, эта — не леди… маска… он помнит.

Два шага до диванчика, на который ему позволяют упасть.

И мутит… качает на волнах, точно диванчик — это не диванчик, а колыбель… все из-за чая… конечно, из-за чая… не стоило его пить.

— Спите, — говорят ему.

И Райдо проваливается в сон. С другой стороны это даже хорошо, он давно не высыпался нормально, а потом, на свежую голову, и думать будет легче.

О королевском ювелире.

О королевских драгоценностях… об Ийлэ… альва… глаза зеленые и сама дикая-дикая… она позволяет Райдо жить, потому что от его жизни зависит ее собственная. И в этом есть высший смысл, правда, Райдо пока не понял, какой именно… но ведь есть же… есть…

Надо дышать.

И выбираться из сна.

Мирра несколько секунд сидела, прислушиваясь к дыханию пса. Она надеялась, что отец не ошибся с дозировкой. Он вечно все делал не так.

Слабый.

И матушка при всей ее кажущейся хитроумности ничуть не сильней.

Мирра подошла к двери.

— Спит? — поинтересовалась Дайна.

— Спит. А второй?

— С твоей сестрицей… чай уже подала.

Она все-таки заглянула в комнату.

— Сам дошел?

— Сам, — поморщилась Мирра, потирая плечо. Неподъемным он оказался. Неповоротливым.

— Повезло. Не перетянули бы. Он тяжеленный, как… иди сюда, — Дайна склонилась над телом. — Подержи… раздеть надо, иначе не поверят…

Мирра прикрыла дверь: в доме нет лишних людей, не считая дорогую сестрицу, которая совершенно ненадежна, но вместе с тем не особо умна. Однако Мирра не любила рисковать.

Ключ повернулся в замке.

— Помоги, говорю, — прошипела Дайна, которая отчаянно пыталась стянуть с пса рубашку…

— Оставь. И так сойдет. А вот штаны лучше снять… и ботинки.

Дайна нахмурилась, но возражать не стала. Правильно. Молчание — золото… а золото Дайна умела ценить, впрочем, как и собственную жизнь. Мирра дернула за ленту и поморщилась от боли… ничего, немного боли не повредит… в боли есть своя прелесть, которую не каждый способен оценить.

— Ударь меня, — велела она Дайне, и та не стала медлить, отвесила звонкую пощечину.

— Еще…

Разбитые губы.

И сладкая кровь, которую Мирра слизала, зажмурилась от удовольствия… жаль, зеркала нет… она сунула пальцы под жесткий воротничок, рванула с неожиданной для самой себя силой. И ткань затрещала, разрываясь…

— Корсаж… — подсказала Дайна, которая наблюдала за представлением. — И юбки тоже…

— Сама знаю.

Мирра улыбнулась: все будет так, как хочет матушка… почти так… она даже поверит, что план этот сочинила сама…

— Моя сестрица — ужасна, — сказала Нира, досадуя, что как раз-то ее сестрица не ужасна, а напротив даже. Красавица.

И умница, если матушке верить.

А вот Нира — напротив, чудовище, которое не понятно как появилось на свет в семье столь уважаемой. Наверняка, виновата отцовская кровь, потому как со стороны матушки были люди исключительно достойные…

Нира не достойная.

И в пуговицах запуталась. А она не виновата, что пуговицы в полушубке тугие, и что полушубок этот слишком велик, и вообще…

— Много говорит, — Нат вот с пуговицами управился легко, и Ниру вытряхнул. Взял за руки. Нахмурился. — Мерзнешь?

— Нет.

— У тебя руки холодные!

— И что? Я же с мороза…

Он был таким серьезным. И забавным. И вовсе не уродливым, что бы там Мирра не придумала… и не страшным… вот Райдо — да, жутковатый, Нира до сих пор в его присутствии терялась, пусть и чувствовала, что пес не причинит вреда.

Да и Нат сказал, что не причинит.

А Нату она верила.

— Видишь, — она взяла его руку, широкую и шершавую, пятнистую — Мирра назвала его лишайным, а он же не кот, это коты лишайными бывают, а у него просто кожа еще не восстановилась. Но главное, Нира прижала руку ко лбу. — Теплый. И значит, мне тепло.

— А если холодный?

— Если будет холодный, то значит, я умерла… да шучу! Ну как можно быть таким серьезным? Ты улыбаться умеешь?

Нат послушно оскалился.

— Это не улыбка… это ужас какой-то! Если бы я тебя не знала, я бы испугалась.

— А ты не испугалась?

— Нет, конечно. Я же тебя знаю.

Она поправила выбившийся из прически локон. Вечно они… стараешься, стараешься, вычесываешь, чтобы не сбивались, воском смазываешь в попытке хоть как-то в порядок волосы привести, а они все одно… вот у Мирры, у той прическа идеальна.

И платье — невозможно представить, чтобы то измялось, хотя в одном экипаже ехали, и Нира в кои-то веки сидела смирно, дышать и то боялась, ан нет, подол мятый, прическа того и гляди рассыплется… никакого совершенства и близко нет.

Зато Нат улыбается.

— Я рад, что ты приехала.

И действительно рад. Нат никогда не говорит слов, просто ради того, чтобы сказать.

— И я… рада…

Нира почувствовала, как вспыхнули щеки.

Она вовсе не смутилась. У нее вообще нет привычки смущаться по пустякам. У нее просто кожа тонкая и сосуды близко, и вошла она с холода в тепло, вот они расширились и кровь к щекам прилила.

Так папа говорит.

А папе Нира верит… верила…

И эта пошатнувшаяся вера причиняла ей боль. А Нат чувствовал.

— Что случилось?

Если не ответить, он допытываться не станет, но… Нире очень надо с кем-нибудь поговорить. Раньше она говорила с отцом, и тот понимал.

И не считал ее глупой.

Мечтательной — это да, но ведь глупость и мечтательность — разные вещи. Но после того разговора… она не хотела подслушивать… она просто оказалась в ненужное время и в ненужном месте… и Нира отдала бы многое, чтобы не знать.

Но она знала.

И как теперь быть?

— Случилось, — со вздохом призналась она.

Сказать Нату? И тогда получится, что она, Нира, предаст своих родителей, а она их, несмотря ни на что, любит… и Мирру любит с ее занудством, высокомерием и страстью подчеркивать Нирино несовершенство. Маму любит, пусть и не оправдывает, и никогда не оправдает маминых надежд… и папу, конечно…

Промолчать?

Тогда получится, что Нира такая же… это ведь подлость, а она не подлая. Но разве кто будет слушать ее оправдания потом? Точно не Нат…

И вот что делать?

— Расскажешь? — он придержал ее, не позволяя пойти вслед за сестрой, которая уже скрылась в огромном этом доме. И в очередной раз Нира почувствовала, что дому этому одиноко.

— Я… не знаю… это… прости… если я… и…

Снова она мямлит.

Ей мама всегда пеняла, что Нира не способна собственные мысли внятно изложить. А что делать, если мысли эти путаны-запутаны?

— Твоя семья? — догадался Нат.

Ему не нравилось, что его девочка волновалась. Ее запах от волнения становился горьким, и руки еще дрожали, несмотря на то, что были уже теплыми.

— Семья.

— Они тебя обидели?

— Что? — Нира откровенно удивилась. — Нет, что ты… не обидели… они не знают, что я знаю…

…а если бы знали, наверняка не отпустили бы Ниру сюда.

Заперли бы дома в лучшем случае. А в худшем, вновь бы отправили к тетке на деревню, как тогда… нет, Нира ничего против деревни не имеет. Скучно там, это да. И тетушка престарелая со своими нотациями… но зато сад удивительный и речка… и снегири прилетают к кормушке… и сорока еще, которую теткин дворник поймал и говорить научил… лошади, пруд и коньки…

Редкие визиты соседей… сплетни и прошлогодние газеты, которые тетушкина компаньонка не читает — рассказывает едва ли не наизусть. А свежие газеты — это всегда повод для вечернего чаепития. Или утреннего, или не для чаепития, но просто посиделок со сплетнями. Но на деревне не будет Ната, а без него… без него Нира не хочет оставаться. Это не любовь, конечно… любовь — вообще глупость неимоверная, так мама говорит, но… симпатия. Имеет Нира право на личную симпатию?

Симпатия — это очень даже по-взрослому.