— Шериф расскажет, — Альфред поднял воротник. — Кажется, снова метет. В это время года снежные бури случаются частенько. Вам, наверное, непривычно.

— Мне многое здесь непривычно, — нейтрально ответил Райдо. — Но как-нибудь разберусь.

А небо и вправду потемнело.

Ветер порывистый, и снег колючий, мелкий.

— Гостиница здесь дрянная. А вот мой отец будет рад гостям, не всем, конечно, но вам определенно будет рад. Он, знаете ли, предпочитает дипломатию.

— А вы?

— А я уверен, что дипломатия хороша исключительно как альтернатива. Порой дела требуют куда более решительных методов. Полицейское управление — прямо по улице, темный дом. Не пропустите.

— Вам надоела роль провожатого?

— Боюсь, что при всей моей к вам… симпатии, у меня и собственные дела имеются. Но был рад встрече. И разговору. Если случится вдруг, что Ийлэ перестанет быть вам нужна…

— Непременно вспомню о вас.

Альфред поклонился и меховую шапку приподнял, поклон этот при всем его изяществе выглядел сущим издевательством.

Пижон.

Фигляр.

Ийлэ ему нужна… тихий домик… содержание… Райдо заставил себя сделать глубокий вдох. Он и сам удивился тому, что этот человек его разозлил. Спокойствием своим. Уверенностью, что все будет именно так, как хочется ему…

…он ведь привык к такому… получать то, чего желает…

Не на этот раз.

И Райдо пришпорил лошадку: если он хотел вернуться домой сегодня, стоило поспешить.

Ийлэ ждала.

Она ненавидела ожидание.

И эту вот игру в прятки, которая вовсе не игра, но о том лучше не думать.

В старой башне холодно. Ветер проникает сквозь заслоны каменных стен, и стены эти, бугристые, неровные, изнутри влажноватые, больше не кажутся надежными.

— Он вернется, — сказала Ийлэ, поправляя меховое одеяло. — Он обещал вернуться… я не верю обещаниям, но ему без нас не выжить.

Темно.

И скрипят старые переборки, наводя на мысль, что башня эта — древняя… и отец еще говорил, будто бы перекрытия давно пора менять. Но у него все руки не доходили, а может, просто забыл. Все время ведь о чем-то да забывал. И прошлую зиму башня простояла брошенной, до зимы же была осень с ее затяжными дождями, и после зимы — столь же дождливая весна, которая в этом году все тянулась и тянулась.

Ийлэ самой казалось, что она вот-вот утонет.

Захлебнется в дожде, который все шел и шел, стремясь напоить допьяна иссохшие леса. И те оживали, но медленно нехотя.

Главное, крыша в башне обвалилась, и вода стекала по этим вот стенам, размывая серый раствор. Дерево разбухало, а потом сохло по летней жаре, чтобы осенью вновь напитаться влагой. Оно хрупким сделалось, это дерево. И башня кряхтит, постанывает, предупреждая Ийлэ, что надо уходить.

Бежать.

Некуда бежать.

Лес больше не спасение. Лес — ловушка.

— А жить он хочешь, — Ийлэ говорила шепотом, который самой ей казался гулким, громким. Звуки вязли в камне.

Холодно.

Она уже и забыла, каким коварным может быть холод.

И ничего, есть ведь шуба и даже две. Одеяла. Пес позаботился.

— Он заботится не обо мне, он заботится о себе… — Ийлэ двигалась на ощупь.

Она ведь когда-то играла здесь в прятки, давно, так давно, что от той ее памяти ничего не осталось… или нет?

В корзинке Райдо свечи оставил, целую связку. Но огонек все соскальзывает с воскового фитиля, скатывается едва ли не на пальцы, но не ранит.

Страшно.

Ийлэ помнит, какую боль может причинять пламя. И стискивает зубы: потом, позже она позволит этому страху ожить, но сейчас ей нужен свет. Старую башню заполнили хламом. И хорошо. Интересней в прятки играть…

А тот, другой, действительно умер.

Райдо убил бы его?

Или присоединился бы к игре? Тот, другой, иногда позволял своим людям присоединяться…

Он нашел бы Ийлэ в башне с легкостью.

Он позволил бы подумать, что у нее получилось сбежать, на этот раз получилось, а потом…

Свечу удалось-таки зажечь. Квелый огонек, слабый, но темнота отступает, всего-то на шаг. Этого довольно, чтобы оглядеться.

Старый комод, который прежде стоял в охотничьей гостиной, правда, исчезли резные накладки… и само дерево потемнело, пошло глубокими трещинами.

Паутина.

Пыль.

Он стоит здесь давно, как и зеркало, разрезанное пополам трещиной, и сломанный стул. Старой мебели здесь много. Она теснится. Цепляется друг за друга, создавая шаткие горы, готовые рухнуть от неосторожного движения. Но Ийлэ очень осторожна. Она крадется в этом лабиринте, шаг за шагом пробираясь к неприметной двери, скрытой за другой дверью. Кажется, ее сняли со шкафа… точно, и шкаф этот прежде стоял в маминой спальне, правда, тогда он был украшен позолоченными медальонами. Куда подевались?

Сняли.

И ручку выдрали. Ручки делал отец — дерево и янтарь. Он еще сказал, что янтарь дерево любит… содрали.

Вынесли.

Почти все ведь вынесли, и отнюдь не псы. Им было нужно иное. Им было наплевать на ручки шкафа, медальоны и на ту солонку в серебряной оплетке. На трубку, которую отец делал для шерифа… к шерифу, скорее всего, она и попала.

Ийлэ судорожно выдохнула.

Она не будет плакать.

Незачем.

— Райдо вернется, — повторила она с нажимом, не для себя, для Нани, которая лежала тихо, только глазенки в полумраке посверкивали.

Светлые будут.

И сама она… альвийского в ней с каждым днем все меньше остается. А может, оно и к лучшему? Новый мир не для таких, как Ийлэ, полукровке же, быть может, и повезет. Должно повезти.

Корзинку она поставила на столик, выглядевший достаточно прочным, чтобы выдержать.

— Вернется. А мы подождем. И когда появится, то… мы не скажем ему, что ждали, правда? И радоваться не будем. Это ведь просто ситуация такая, — за дверь Ийлэ бралась с немалой опаской, все-таки выглядела та тяжелой, и не только выглядела.

Сдвинуть ее получилось не с первой попытки.

Но ведь получилось.

Со скрипом. Со скрежетом. Беззвучно рвалась старая паутина, повисая седыми лохмотьями, липла к пальцам, и Ийлэ вздрагивала от этого прикосновения.

В сторону.

И еще немного… на дюйм… на два… на два и волос… и дверь уперлась в древний секретер, в котором осталась лишь половина ящичков.

Хорошо.

В щель за нею Ийлэ протиснется. А сама эта щель будет незаметна…

В старой кладовке пахло пылью и волглой древесиной. Надо же, и дрова остались, отсырели, конечно, покрылись плесенью. Грибница проросла, но так даже лучше.

Ийлэ голодна.

И задев ладонью тугие осклизлые шляпки, замерла.

Силы в них немного, но… она потянулась к Ийлэ, обвила пальцы, скользнула по запястью. Ийлэ облизала губы.

Хорошо.

Нить за нитью. Капля за каплей, до последней, которая и сладкая, и горькая, с привкусом пепла. Прахом рассыпается грибница…

— Я верну, — пообещала Ийлэ.

Земля услышит, пусть даже земля эта спит глубоким сном.

— Простите, — Ийлэ сдула прах грибов с ладони. Раскаяние было запоздалым, мучительным. Что стоило ей занять немного силы?

От сомнений отрешил плач Нани.

На-ни.

Имя-колокольчик. И ей иде… больше, чем какая-либо Броннуин… ребенка назвать ребенком? А как иначе?

— Тише, — Ийлэ взяла малышку на руки. В мехах той было жарко, а быть может, она чувствовала беспокойство Ийлэ? Или темноты испугалась? — Все будет хорошо.

И наклонившись к самым губам, Ийлэ выдохнула облако свежей силы.

— Вот так… тебе ведь надо, да? А то я ему все и ему… ему нужней было, он без меня погибнет. А мы с тобой погибнем без него… и в этом есть какая-то насмешка, да?

Она баюкала малышку, которая не хотела засыпать, но смотрела строго, испытующе.

— Тебе не смешно? Мне тоже… но нам действительно не выжить вдвоем… или они, или люди… и не спрашивай, я не знаю, в чем наша вина, наверное, просто кто-то должен быть виноват во всем.

От ребенка сладко пахло молоком, и еще мехом, и немного — псом, но этот запах, которого быть не должно бы, не раздражал Ийлэ.