— Не спеши, — советует тот же голос, которого не существует. — И все получится.

— Я не знаю…

— Знаешь.

Голос не желает слушать возражения, и сомнения Ийлэ ему не понятны. Он уверен, что все-то получится, а в небе грохочут крылья грозовых птиц.

Надо спешить.

И в грязь летят нижние юбки… и чулки шерстяные, колючие… вот так-то лучше… Ийлэ становится на цыпочки, раскидывает руки навстречу грозе.

— Я здесь! — ее голос тонет в громовых раскатах. — Я здесь и вижу вас!

Тучи рвутся.

Расползаются гнилым тряпьем, и в прорехах, чернотой на черном небе кружат птицы. Они спускаются ниже и ниже, разглядывают Ийлэ. Клекочут.

Обсуждают.

Сочтут ли достойной?

Сердце обрывается… и останавливается… вот-вот и смерть. И хорошо. Что может быть лучше смерти в грозу? Ийлэ облизывает губы в предвкушении…

Ну же!

А птицы все кружат, не умея решиться… и белым бутоном в подбрюшье туч расцветает первая молния. Получилось?!

Ийлэ видит ее.

И руки тянет, и не дотягивается, поскольку молния обманчиво близка, но все ж недосягаема. Она застывает, чувствуя, как ноют от напряжения ноги, и спину сводит судорога, и пальцы леденеют.

Ей очень нужно!

Хотя бы одну… одну-единственную… такую, которая не рассыпалась бы пеплом, не превратилась бы в бабочек… не для себя, но для пса.

Он не выживет без молнии.

А Ийлэ — без него.

Капля прирастает так невыносимо медленно, и вытягивается, и все-таки срывается с нити, летит на Ийлэ, разворачивая белые крылья. Падает прямо в руки.

Горячая.

Сладкая.

— Здравствуй, — шепчет Ийлэ молнии.

Касается губами.

Горькая.

И сладкая, как первый мед… терпкая… хмельная. Сила льется, наполняя все тело Ийлэ, меняя его… и ее много, столь много, что в какой-то момент Ийлэ понимает, что не справится с этой силой.

Кровь?

Выходит, ее кровь не столь хороша…

…и сила рвется, вот-вот прорвет тонкую оболочку тела… и само это тело — слишком слабое, чтобы выдержать жар молнии.

Надо выплеснуть силу, или Ийлэ сгорит…

…или выдержать, потому что, выплеснув, она вновь останется пустой, как и прежде…

Ийлэ облизала пальцы, которые сладко пахли грозой.

Выдержит.

У нее почти получилось.

Она стояла, покачиваясь под дождем, который становился все сильней и сильней. И капли касались кожи, каждое прикосновение было болезненным, но эта боль казалась сладкой, как никогда. Ийлэ не то стонала, не то плакала, застыв на грани, не способная сделать и шага.

И не нужно.

Просто стоять.

Ждать.

Гроза закончится сама собой… и молния, растворенная в крови Ийлэ, угомонится.

Уговорила.

Ждала.

И дождалась просвета, которого хватило, чтобы вдохнуть. И этот вдох наполнил легкие пламенем, Ийлэ закашлялась, согнулась, зажимая рот руками, боясь одного — не удержать огонь…

— Ийлэ!

Серая тень растворилась в дожде.

Спряталась.

И возникла сзади, стиснула Ийлэ, прижала к себе.

— Что ты творишь?

Творит.

Что-то творит, сама не зная, что именно. Ее ведь не учили… танцевать под дождем… и молнии держать в руках, но это другое.

Отпускать их, в небо ли, в землю, наделяя ее силой… и этой силы хватало, чтобы очнулись от спячки корни, расползлись бледными змеями, глотая талую воду, чтобы отозвались благодарно зеленью первых ростков.

Для этого и нужна сила.

А она, Ийлэ, нарушила правила.

Взяла молнию себе, выпила всю, без остатка, и теперь…

— Давай в дом… — он, огромный и неповоротливый, не позволяет ей упасть. А лежа было бы легче, он тянет к дому, не понимая, что не успеет.

Поздно.

Тучи черные.

Небо черное.

И коконы молний видны отчетливо. Они появляются один за другим, вспухают, растут и лопают беззвучно… звуки вообще куда-то подевались. Ийлэ видит искаженное криком лицо Райдо, такое белое и в шрамах, которые теперь выделялись отчетливо.

Видит небо.

Землю.

Распахнутую настежь дверь.

И Ната, который бьется, пытаясь стряхнуть руку Гарма. К счастью, тот держит крепко. Понимает, чем опасна нынешняя гроза.

Она видит перепаханные тучи. И шары молний, которые летят медленно… так медленно, что Ийлэ теряется. И от растерянности, наверное, она делает единственное, на что способна: хватает Райдо за шею.

Она прижимается к нему, напрочь промокшему, скользкому и горячему настолько, что собственный ее жар почти отступает. И не успевает сказать, чтобы он тоже обнял… он сам понимает.

Обнимает.

Падает в грязь, перекатывается, пытаясь закрыть собой Ийлэ. Она хотела сказать…

…не успела.

…не услышал.

Две молнии коснулись темных плеч. И звук вернулся, тихое шипение, ласковое почти, а следом — вспышка и дикий, преисполненный боли крик.

Райдо выгнулся, поплыл, покрываясь рябью живого железа, и попытался сбросить руки Ийлэ.

— Нельзя!

Он не выдержит один…

…молнии проходили сквозь него, расползались по крови белыми ветками. Закипало железо, разрывало тело, и Райдо менял обличье, но не избавлялся от рук Ийлэ. Она же тянула силу, уже удивляясь тому, что еще недавно не могла удержать всего-то одну молнию.

Две…

…и еще две…

…и потом она сбилась со счета… кажется, Райдо горел… и она с ним вместе, впившись пальцами не то еще в кожу, не то уже в броню, главное, не размыкая кольца рук. И по коже лилось что-то теплое, липкое… падало на лицо.

Соленое.

Кровь соленая, но ничего… главное, что сердце работает…

Стучит, громыхает в груди, и звук его мешает потерять сознание.

Райдо вдруг открыл глаза, почти белые, расшитые красными нитями кровеносных сосудов. Но взгляд был на удивление разумным. И губы дрогнули, рисуя кривоватую улыбку.

— Мне… мне не следовало выходить… — Райдо облизал губы. — Да?

— Не следовало.

Каждое слово дается с трудом. И в груди больно.

Не только в ней.

Райдо кивнул. И закрыв глаза, покачнулся, осел вдруг, придавливая Ийлэ собственным немалым весом. Ийлэ дотянулась до лица, погладила.

Сердце стучит.

Это ведь хорошо, что сердце стучит… это значит, что выдержали… оба выдержали…

Сила уходила в землю, и земля, оголодавшая после зимы, пила ее жадно, глоток за глотком. Она тянула к Ийлэ бледные нити корней, спеша оплести, и надо было бы встать, закрыться…

Ийлэ лежала.

Глядела на небо, на тучи, все еще черные, но эта чернота уже была безопасна… дождь лил и лил, и воды становилось все больше, а сил — меньше.

Главное, не забывать дышать.

И рук не разжимать, потому что тогда Райдо умрет. А это невозможно, чтобы он умер. Ийлэ не то держала, не то сама держалась, кажется, все-таки плакала, или это не слезы, но дождь? По лицу и по губам, соленый дождь… с запахом крови и обиды.

Не получилось!

Она ведь так старалась… молнию ловила… и поймала… и удержала почти, а он… он пришел и все испортил! Теперь еще и умирать собрался.

— Ийлэ! Ты жива? — Нат упал на четвереньки. — Жива… и ты… и он живы… вставай…

Он говорил что-то еще, толкая Райдо, который не желал подниматься. Он был таким тяжелым, невыносимо просто.

— Вставай, — Нат скулил, дергал Райдо, прислонялся, упирался ногами в землю, скользил, падал и вновь прислонялся, пытаясь если не поднять, то хотя бы перевернуть. — Вставай же, хрысь тебя задери! Вставай же…

А дождь усилился.

Тучи спешили напоить разбуженную до срока землю. Воду та глотала столь же жадно, сколь и силу. Ийлэ закрыла глаза.

Ей хотелось плакать от отчаяния, но воды вокруг и без того хватало.

Глава 13

Райдо знал, что однажды умрет.

Не так.

Он знал, что умрет весной, когда яблони зацветут. И не важно, сколько лет пройдет до этой весны, главное, что умирать без яблонь было обидно.

И обида мешала сосредоточиться.

Кто сказал, что смерть — это просто? Плюнуть бы этому хрысеву умнику в рожу… смерть — это тоже работа, требующая полной самоотдачи… а тут яблони.