— Не знаю. Я… я просто вернулась и все. Я ее ненавидела.

— Глупости.

— Нет. Ненавидела. И постоянно думала о том, что она — обуза… и полукровка… и проклятье мое, что если она умрет, то мне станет легче.

— Думала, но ведь не оставила. Ийлэ…

— Я не хочу опять, — она все-таки выпуталась из кокона одеяла. — Понимаешь? Я… здесь я с ней… и я не люблю ее. Я должна бы, потому что она моя дочь… а я не люблю.

— Неужели?

На его лицо ложатся отсветы пламени, и шрамы скрываются в них.

Каким бы он был без шрамов?

— Ты ее не любишь, но не бросила… а когда оставила, то вернулась. Не любишь, но рискнула забраться в дом… и силой, полагаю, делилась?

Делилась.

Молоко вдруг исчезло, наверное, потому что самой Ийлэ есть стало нечего. Уснувший лес не отзывался, и она грызла клейкие сосновые почки, и кору, и пару раз натыкалась на поздние грибы, которые ела сырыми. Но еды было слишком мало.

И отродье все чаще погружалось в сон, а нить ее жизни становилась тонкой, хрупкой.

— Делилась… у тебя самой этих сил не было, а ты все равно отдавала. И защищала ее… я же помню… ты была готова броситься на меня.

— Нет. Я… я думала, что могу уйти…

— Но не ушла.

Наверное.

И хочется поверить ему, что она, Ийлэ, вовсе не та дрянь, которой она сама себе представляется, но это же ложь. А отец говорил, что нельзя врать себе.

— Я не люблю ее, — упрямо повторила Ийлэ, укладываясь в постель. — Я… привыкла к ней и только, но не люблю так, как мать должна любить своего ребенка.

— А как должна?

— Не знаю. Не так, как…

— Не так… и не этак… любовь, она ведь разная бывает.

— Откуда тебе знать?

Он пожал плечами.

— Моя мать любит нас… всех любит, но порой ее любовь — как удавка…

— Зачем ты…

— Моя очередь говорить, а ты закрывай глаза, нелюбящая… тебе отдохнуть надо, нам всем надо отдохнуть. Так вот, моя матушка… она точно знает, какой должна быть идеальная семья. Все роли расписаны и распределены… отец вот привык… старшие мои братья… и младшенький… если старшие еще как-то умудряются делать по-своему, то Кейрену она не позволяет. Он ведь еще маленький… взрослый, но маленький. И ничего в жизни не понимает. А как ему понять, если ему жить-то толком не дозволено? Он ее тоже любит и боится огорчить…

— И что плохого?

— Ничего. Пока ничего, но… матушка определяет, что ему делать вечером… как одеваться… куда ходить и с кем общаться. Если бы могла, она бы и работу ему выбрала такую, которая… соответствовала бы ее представлениям об идеальности. Но здесь уже у младшенького получилось свое отстоять. И квартирку он нашел, чтобы хоть как-то продохнуть от этой заботы. Да, матушка не со зла… любовь такая… только как по мне, это тоже неправильная любовь, когда ты навязываешь свою волю тому, кого любишь… и нельзя из-за любви к кому-то подчиняться, терпеть, как это Кейрен делает. А есть еще такая любовь, которая до гроба, чтобы умереть в один день…

— И что с ней не так?

— Не знаю… наверное, я слишком черствый, не понимаю, как можно уйти за кем-то, оставив, скажем, детей… или родителей… есть любовь, которая доводит до самоубийства… или до безумия… по-моему, она сама отчасти безумие… есть рабская… и снисходительная… и всякая вообще. Только правильной нет, идеальной.

— Ты меня утешаешь?

— Я тебя убаюкать пытаюсь. Закрывай глаза.

— Райдо… а если я проснусь и… и снова буду всех ненавидеть?

Он улыбнулся:

— Тогда мы заберемся на вершину той башни и вновь разведем костер. У меня тоже найдется, чего спалить… но ты не беспокойся, — он коснулся губами лба Ийлэ. — Огонь — честная стихия. Он не отдаст то, что взял однажды.

Огонь и вправду оказался честной стихией.

Ненависть не вернулась, но и пустота, выжженная пламенем, не исчезла. Ийлэ ощущала ее дырой в груди, которую никто больше не видел. Эта дыра не мешала, нет, и порой Ийлэ вовсе забывала о ее существовании, но она… была.

Меж тем потянулись зимние дни.

Они походили друг на друга.

Вернулась кухарка, а с нею конюх и две женщины в черных вдовьих платках. Они скользили по дому призраками, оставляя после себя запах горя и камфоры. Ийлэ сторонилась людей.

А люди сторонились Ийлэ.

Она словно не существовала для них. И пускай, главное, что дом больше не мерз.

Камины.

И завтраки в гостиной, поскольку столовая слишком велика для троих. Нат и Нани, с которой он возится, будто бы с куклой. Райдо.

Ийлэ.

Игра в семью? Почему бы и нет.

В этой игре есть место книгам и клавесину. Руки Ийлэ неуклюжи, и игра получается неровной, но никто не обращает внимания.

Обеды.

Прогулки по двору.

Ужины… и долгие вечера.

— Расскажи, — Райдо устраивается на полу, рядом с Нани, которая подобному соседству лишь рада. Она моментально выпускает из рук погремушку и, пыхтя, вздыхая от натуги, пытается развернуться. Руки ее вязнут в толстой шкуре, но Нани упряма.

— О чем?

— Не знаю… о чем-нибудь. О городе…

Для него истории Ийлэ — сказка, и кажется, она сама начинает воспринимать их именно так. Легче становится.

На сказку нельзя затаить обиду.

Или злость.

Ей нельзя отомстить… и проклинать за обман бессмысленно, потому что сказка — это вымысел. И Ийлэ ложится на живот, руки спускает до самого пола, гладкого, вылизанного солнцем добела, дотепла.

— О городе… давным-давно…

Райдо фыркает, и Нани заходится смехом, до того ей радостно.

— Давным-давно, еще до войны… — и улыбка уходит из глаз Райдо. Жаль. Ей нравится смотреть, как он улыбается, пусть бы и радость эта иррациональна, но Ийлэ может себе позволить иррациональность. — В этом городе устраивали ярмарку. Ежегодную.

— Благотворительную?

— Конечно… мы собирали деньги для помощи сиротам… или старикам… или вдовам… мало ли… тогда, давным-давно, в мире всегда находились люди, которым нужна была помощь.

— Они и сейчас остались.

Ийлэ поморщилась: возможно и остались, но нельзя путать сказку с реальностью, от этого будет больно. А она больше не хочет боли…

— Мне ярмарки нравились, — Ийлэ проводит пальцем по доске, которая гладкая, но все равно неровная, и ей странно, что одно возможно сочетать с другим. — Я рисовала… тогда у меня получались милые акварели… розы в букете… и нарциссы тоже… а вот с гиацинтами не ладилось. Нет, все было очень точно, но выходили они какими-то ненастоящими, понимаешь? Безжизненными. А розы покупали хорошо… папа делал шкатулки, то есть, не совсем шкатулки, заготовки из дерева, крохотные, такие, которые на два кольца… и замочек с секретом… а мама украшала их раковинами и кусочками перламутра… всегда дюжину для ярмарки…

— А моя букеты из перьев делает, — признался Райдо. — Красивые.

И это тоже было неправильно. Нет, не то, что матушка его делает букеты из перьев, но сам факт, что у него где-то там, далеко, имеется мать. И что она участвует в ярмарках… и что сами эти ярмарки существуют с их кукольным театром, лавочниками и коробейниками, палатками, в которых можно увидеть какое-нибудь чудо, непременно рукотворное, но от того не менее волшебное…

— Мамины шкатулки всегда пользовались успехом, особенно, когда кто-то собирался сделать предложение… их продавали с аукциона, и все в городе знали, для кого… то есть, кто будет играть свадьбу и… и наверное, это ерунда?

— Наверное.

Райдо легко соглашаться.

Он рядом, на полу, перевернул Нани на спину и щекочет, а та дрыгает ногами, пыхтит, не то от возмущения, не то от восторга.

Весело.

Хорошо бы, чтобы ей всегда было весело…

— А в этом году ярмарка будет? — поинтересовался Райдо, позволяя Нани перевернуться-таки на живот.

— Не знаю. Наверное. Почему нет?

— Действительно, — он произнес это странно. — Почему нет?

…потому, что война закончена.