Дом не тронут.

А вот ее саму…

…она вжалась в листву.

Мокрая.

И одежда мокрая. И тряпье, в которое завернуто отродье, тоже мокрое. А в доме сухо. Он ведь рядом, Ийлэ знает и эту ель, и поле, и тропу, которая, верно, не заросла. На кухне всегда оставляли дверь открытой…

…порядки изменились.

Но если постараться, то… неужели дом настолько забудет о хозяйке, что…

— Глупость, — Ийлэ потрогала языком клыки. — Соваться туда — безумие…

Ветер тронул ель, и та покачнулась, стряхивая с ветвей воду…

Соваться — одно безумие, оставаться — другое… и какое из двух будет менее болезненным? Если остаться, отродье точно ночь не протянет. А в дом… можно попробовать войти тихо… и тихо же выйти… Ийлэ ведь немного нужно.

Еды.

Для нее и для отродья, которое смотрит, ждет и, наверное, смирилось уже.

Неправильно это.

Ийлэ легла рядом, закрыла глаза, прислушиваясь к шелесту дождя. Она попробует, просто попробует. Не ради отродья, но потому что сама нуждается в еде. Надо только подождать, когда наступит вечер. А ждать она никогда особо не умела.

…солнце утонуло в небесных хлябях. И закат отгорел тусклый, разбавленный. Темнота же получилось кромешною.

Ийлэ не нужен был свет.

Она тропу помнила распрекрасно. Шла. Кралась, едва ли не на цыпочках. Поле, с которого кукурузу так и не убрали, было пустым. Шелестели стебли, терлись друг о друга, ложились под ноги, тонули во влажной земле. И тропа вихляла.

А дом не приближался.

Он появился как-то вдруг, темной громадиной. Ийлэ замерла на краю, разглядывая его жадно, пытаясь понять, что же изменилось.

Ничего.

Белые стены. Черные прямоугольники окон. Фриз. И крыша двускатная, которая наверняка вновь подтекает… а Северное крыло выпустило тонкие хлысты неурочных побегов. И они упрямо держали глянцевую листву, точно надеялись остановить зиму.

Облетят. Подмерзнут. И ладно бы только они, но ведь и корни, не прикрытые шубой опада, пострадать способны.

Ийлэ едва вновь не рассмеялась, поняв, о чем она думает… дом? Это больше не ее дом. Он предал, как предали все, что люди, что вещи.

Бывает.

Раньше она не знала, что только так и бывает, а остальное — сказки для маленьких девочек… и вернуться бы в сказку, да вот беда, невозможно.

К дому пробиралась крадучись, пусть и пуст был старый двор.

А дверь кухонная — заперта.

Но открыто окно… и окна в кухне прежними оставили, с ними Ийлэ умела управляться. Нащупав щеколду, она легонько надавила на раму, которая поддалась охотно, будто дом, силясь хоть как-то загладить свою вину, решил помочь.

На кухне было тепло.

Жарко.

Настолько жарко, что Ийлэ растерялась. И еще от сытных запахов, которые окружили ее… мясо. Молоко. Хлеб. Она целую вечность не ела хлеба, и наверное, забыла сам вкус его. Надо взять себя в руки.

— Мы быстро, — пообещала Ийлэ отродью. — Потерпи.

Только глаза в темноте блеснули, будто и не глаза, но перламутровые пуговицы…

…на мамином сизалевом платье были такие…

Нельзя думать.

Нельзя вспоминать, память делает Ийлэ слабой.

Она положила отродье на стол и огляделась. Странно, что все почти по-прежнему. Печь остывает. Доходит в деревянной кадке тесто, и значит, поутру кухарка испечет хлеб, быть может, точь-в-точь такой, как прежде, с румяной корочкой, густо усыпанной кунжутным семенем. И запах хлеба выберется с кухни на первый этаж, а может, и на второй…

Ийлэ сглотнула вязкую слюну. Хлеб она найдет, а при везении — не только его. Главное, поторопиться.

Дверь в кладовку была заперта на засов, и несмазанные петли заскрипели, резанув по нервам. Ийлэ замерла, прислушиваясь к дому. Ничего.

Никого.

Кем бы ни были новые хозяева, они спят, небось, думают, что дождь напевает колыбельную…

Ийлэ принюхалась к темноте.

Еда. И только еда. Если спуститься, и она решается, идет вниз по узкой лестнице, ступеньки которой тоже узкие и крутые. На последней ноги соскальзывают, и Ийлэ падает, к счастью на четвереньки. Саднят ладони, но это мелочь.

Главное, она в подвале. И слева полки. Справа, помнится, тоже.

Жаль, свечи нет и приходится наощупь, осторожно. Слева кувшины. И в первом же молоко попалось, но прокисшее. Нельзя такое… в следующем, кажется, сыворотка… и сметана… и не может такого быть, чтобы в доме не держали свежего молока.

Ийлэ проверяла кувшин за кувшином. Попутно стянула пару колец колбасы, которая сохла на крюках. Колбасу она сунула за пазуху, потуже затянув пояс. Остановилась. Хмыкнула — благо, в подвале не было никого, крысы и те сбежали — и куртку стянула. Все одно мокрая и толку с нее никакого. А вот если завязать рукава и горловину перетянуть шнурком, то получится мешок. В мешок колбасы больше влезет.

И балык копченый.

И еще что-то, длинное, квадратное, но явно съедобное.

Сыр.

И снова колбаса, в которую Ийлэ, не выдержав, впилась зубами. Она откусывала куски, глотала, не разжевывая, пытаясь хоть как-то заполнить пустоту в желудке. Голод, отступивший было, вернулся, и Ийлэ вдруг поняла, что еще немного и сдохнет прямо тут, в подвале.

То-то новые хозяева обрадуются.

Плевать.

Она заставила себя сунуть колбасу в мешок, а мешок перекинула через плечо. Тяжелый. И это хорошо, потому как ясно, что вновь пополнить запасы еды Ийлэ сможет не скоро.

Если вообще сможет.

А молоко обнаружилось на полках справа. Ийлэ не без труда вытащила тяжеленный кувшин, скользкий, запотевший, но с удобной ручкой. Молоко было свежим и холодным, но лучше такое, чем никакого, глядишь, отродью и понравится…

…или все-таки сдохнет?

Подымалась Ийлэ в превосходном настроении.

А дом снова предал.

Мог бы предупредить, скрипом половицы, осторожным прикосновением сквозняка, тенью, что легла бы через порог, но нет, он смолчал.

Позволил выбраться.

И увидеть.

Пес был огромен.

Страшен.

Он стоял спиной к Ийлэ, склонившись над столом, над отродьем, которое… которая… от бессильной ярости Ийлэ зашипела, и пес обернулся.

— Надо же, — сказал он, и в голосе не было и тени удивления. — А вот и наша мамаша объявилась.

Он держал отродье на ладони, и то ли ладонь эта была велика, то ли отродье было мелким, но меж растопыренных пальцев выглядывала лишь макушка.

— Стоять, — пес не спускал с Ийлэ настороженного взгляда. — Я тебя не трону.

Так Ийлэ ему и поверила.

Она медленно попятилась, но вовремя остановилась, сообразив, что запасного выхода подвал не имеет. А между Ийлэ и спасительным окном стоит пес.

И отродье опять же.

Нельзя его бросать… Пес же, втянув воздух, поинтересовался:

— Молоко?

Ийлэ кивнула.

— Сюда неси.

Она не сдвинулась с места. Она, быть может, и безумна, но не настолько, чтобы приближаться к псу.

Жуткий.

Бритая голова, раскроенная рубцами, как и все его тело. На шее рубцы потемневшие, а на груди — свежие, бледно-розовые и лоснящиеся. Сквозь кожу сочиться сукровица, и до Ийлэ доносится запах болезни острый, едкий.

Смотрит.

Не моргая. Исподлобья.

Ийлэ тоже смотрит, но лишь потому, что не способна взгляд отвести.

— Сюда неси, — повторил он глухо.

Голос рокочущий.

Ийлэ попятилась, прижимаясь спиной к стене… дверь свободна… если не через окно… если пес здесь один… главное, из дому выбраться, а там дождь следы смоет…

…болен.

…и вряд ли способен бежать быстро.

…но если перекинется…

— Стой, — рявкнул пес. — Ты же не хочешь, чтобы я ее уронил?

Он вытянул руку, повернув так, что видна стала не только макушка отродья, которая лежала тихо. Жива ли? Жива. Бьется нить-волосок, натянулась до предела…

— Не хочешь, — со странным удовлетворением в голосе произнес пес. — Тогда иди сюда.

Ийлэ обернулась на дверь.

Что ей до отродья? Она ведь сама желала избавиться от нее, и если не смогла оставить в лесу, то дом — другое. Быть может, пес и не станет убивать младенца.