— Долли! — с глубокой обидой сказал мистер Твист.

— Долли! — сказал мистер Моллой, не столько с обидой за друга, сколько с тревогой. Он был весьма скромного мнения о собственных шансах найти выход из создавшегося положения, и ему казалось, что все зависит от любезного обхождения с мистером Твистом, который, бесспорно, был человеком редкой находчивости и проницательности.

— Если вы так обо мне думаете… — начал мистер Твист.

— Да нет, что ты, Шимпик, — поспешно перебил мистер Моллой. — Мадам невозможно расстроена. Не слушай ее. Так что ты придумал, Шимпик?

Быть может, миссис Моллой оценивала таланты своего супруга как тактика не выше, чем он сам. Во всяком случае, она проглотила кое-какие словечки, рвавшиеся с ее воинственного языка, и вопросительно посмотрела на Шимпа.

— Ладно, я расскажу, — сказал Шимп. — Но сначала договоримся: как делим?

— Ну, пятьдесят на пятьдесят, Шимп, — еле выговорил мистер Моллой, сраженный скрытым в этих словах намеком, что речь может пойти о чем-то другом. — Я и мадам, естественно, считаемся за одного.

Шимп сардонически захохотал:

— Пятьдесят на пятьдесят, как бы не так! Я мозг этого предприятия, а мозг предприятия всегда оплачивается выше. Посмотрите на Генри Форда! Посмотрите на архиепископа Кентерберийского!

— Ты что же хочешь сказать, — возмутилась Долли, — что, работай Елей с архиепископом Кентерберийским над планом, как облапошить дурака, архиепископ не стал бы делиться с ним так на так?

— Это же совсем не то, — с жаром возразил мистер Твист. — Это вроде как Елей пошел бы к архиепископу за советом, как ему ободрать раззяву.

— Ну, в этом случае, — сказал мистер Моллой, — беру на себя смелость утверждать, что архиепископ сказал бы мне просто: «Моллой», — сказал бы он мне…

Долли надоела эта дискуссия, слишком академичная, чтобы тратить на нее драгоценное время.

— Шестьдесят — сорок, — отрубила она.

— Семьдесят — тридцать, — поправил Шимп.

— Шестьдесят пять — тридцать пять, — сказал мистер Моллой.

— Идет! — сказал Шимп. — А теперь я объясню вам, что делать. Даю пять минут, чтобы вы сами сообразили, а если не сумеете, попрошу вас потом не вякать, что это очень просто и не стоит лишних денег.

Пять минут глубоких размышлений не принесли внезапного озарения мистеру Моллою, который вне избранной им сферы продажи фальшивых нефтяных акций доверчивой публике особыми дарованиями не отличался.

— Ну, ладно, — сказал Шимп, — значит, так: вы идете к типу, который снял дом, и просите, чтобы он уступил его вам.

— Ну, такого идиотства я еще не слышала! — визгливо воскликнула Долли, и даже мистер Моллой почти что скептически усмехнулся.

— Думаете, не пройдет? — продолжал Шимп, и бровью не поведя. — А теперь слушайте дальше. Сперва к этому типу приходит Долли. И разыгрывает удивление, что ее отец еще не пришел.

— Ее… кто?

— Ее отец. И начинает обольщать этого типа на всю катушку. Если она не утратила перчику с тех пор, как в последний раз такое проделывала, тип уже совсем доспеет для второго действия к тому времени, как поднимут занавес. — И тут являешься ты, Елей.

— Я что — ее отец? — спросил мистер Моллой в некотором недоумении.

— Ясно, отец. А почему бы и нет?

Мистер Моллой, несколько болезненно относившийся к разнице в возрасте между собой и своей молодой женой, решил, что Шимп утратил свою обычную тактичность, но пробормотал только то, что подсеребрит себе виски.

— А потом что? — спросила Долли.

— А потом, — сказал Шимп, — Елей втирает ему очки. Мистер Моллой повеселел. Он знал, что втирание очков — его стихия.

— Елей говорит, что родился в этой берлоге в незапамятные времена.

— То есть как это — в незапамятные времена? — подскочив, спросил мистер Моллой.

— В незапамятные времена, — твердо повторил Шимп, — до того, как ему пришлось эмигрировать в Америку, а дорогой его сердцу отчий дом был продан. Он хранит сладкие воспоминания детства о лужайке, на которой резвился малым дитятею, и обожает там каждый кирпич. Все любимые его родственники откидывали копыта в комнатах наверху, и все такое прочее. И вот что, — с нажимом заключил Шимп, — если в этом типе есть хоть капля чувств и если Долли заранее его размягчит, он клюнет.

Наступило насыщенное электричеством молчание.

— Сработает, — сказал Елей.

— Может сработать, — сказала Долли более осторожно.

— Сработает, — повторил Елей. — Я буду в форме. Этот пентюх начнет у меня утирать платком слезы через три минуты.

— Многое зависит от Долли, — напомнил ему Шимп.

— Об этом не беспокойся, — сказала дама твердо. — Я тоже буду в форме. Но вот что: для этого представления мне нужно одеться. И тут никак не обойтись без шляпы с пером райской птицы — я ее утром видела на Риджент-стрит.

— Почем? — на едином дыхании вопросили остальные члены синдиката.

— Восемнадцать гиней.

— Восемнадцать гиней! — сказал Шимп.

— Восемнадцать гиней! — сказал Елей.

Они тоскливо переглядывались, не слушая, как Долли напоминает, что, не разбив яиц, яичницу не зажарить.

— И новое платье, — продолжала она. — И новые туфли, и новый зонтик, и новые перчатки, и новую…

— Помилосердствуй, крошка, — взмолился мистер Моллой. — Немножечко благоразумия, лапочка.

Долли не дрогнула.

— Девушка, — сказала она, — не может воздать себе должное в лохмотьях. Сами знаете. И знаете не хуже меня, что джентльмен сразу же смотрит на копыта дамы. Ну а перчатки, да вы только поглядите на это старье и спросите себя…

— Ну ладно, ладно, — сказал Шимп.

— Ладно, — повторил за ним мистер Моллой.

Их лица посуровели. Эти мужчины были мужественны, но они страдали.

Мистер Ренн внезапно вздрогнул и поднял голову от тарелки, в его глазах замерцал ужас. Старые театралы, присутствуй они в комнате, тут же вспомнили бы покойного сэра Генри Ирвинга в «Колоколах».

В «Сан-Рафаэле» был час завтрака, и, как всегда во время этой трапезы, атмосфера была наэлектризованной. В пригородах за завтраком всегда так. Над пиршеством тяготеет призрак уносящегося вдаль поезда, превращая обычно уравновешенных людей в комок нервов. Познакомившись с мистером Ренном на Флит-стрит после дневной трапезы, вы сочли бы его очень приятным, спокойным пожилым джентльменом, если и грешащим, то только мягкостью. За завтраком у него могли бы многому поучиться бенгальские тигры.

— Этблгдк? — ахнул он на утреннем диалекте пригородов, когда слова прорываются сквозь поджаренный хлеб с мармеладом.

— Нет, это не был гудок, милый, — заверила его Кей. — Я же говорю, у тебя еще масса времени.

Немного успокоившись, мистер Ренн продолжал питаться. Он расправился с хлебом и потянулся за чашкой с кофе.

— Ктрычс?

— Еще только четверть.

— Ты уврна, твчасы нврт?

— Я вечером их проверила.

В этот миг издали донесся еле слышный гармоничный перезвон.

— Вон куранты колледжа пробили четверть, — сказала Кей.

Лихорадка слегка отпустила мистера Ренна. Раз еще только четверть, ему нечего опасаться. Можно посидеть и поболтать. Можно даже мешкать и мешкать. Он чуть-чуть отодвинул стул и закурил сигарету.

— Кей, дорогая моя, — сказал он. — Я все думаю… про этого молодого Шоттера.

Кей подскочила. По странному совпадению она в этот момент тоже думала про Сэма. Ее раздражало, что она думает о Сэме, но она то и дело ловила себя на этом.

— Мне кажется, нам следует пригласить его как-нибудь пообедать у нас.

— Нет!

— Но он так ищет дружбы! Не далее чем вчера он спросил, нельзя ли ему как-нибудь заглянуть к нам попросить садовую тележку. Он сказал, что, насколько ему известно, в пригородах это обязательный первый ход для установления добрососедских отношений.

— Если ты пригласишь его на обед, я куда-нибудь уйду.

— Не понимаю, почему ты питаешь к нему такую антипатию.