Дмитрий пожал плечами, мол, не знаю, можно попробовать.

— Принеси тогда и гусли, пожалуйста. Они рядом с… Да ты знаешь где… Сможешь в темноте?

Дмитрий кивнул и ушёл в землянку.

Я вспомнил, как Григорий Ефимович играл на гуслях ещё там, в учебной комнате. Это было так давно, как будто в другой жизни.

Через некоторое время Дмитрий вернулся с гитарой и гуслями. Он нёс инструменты осторожно, как самые большие драгоценности.

Собственно, драгоценностями они и были. Сами по себе редкие хорошие инструменты — уже драгоценность, а в той ситуации, в какой мы оказались, так и вовсе.

Да, я хотел послушать музыку. Она сейчас была очень кстати.

Дмитрий сел подальше от огня.

— От тепла поведёт, а гитара… — Он ласково провёл по выпуклому боку. — Гитара этого не любит.

Григорий Ефимович одобрительно кивнул и повернулся к Дмитрию лицом.

— Гусли — тоже.

Костёр теперь был немного сбоку и между Григорием Ефимовичем и Дмитрием.

Григорий Ефимович накрыл ладонью струны, а потом легко пробежал по ним пальцами, и Дмитрий начал на слух подстраивать гитару под гусли.

Григорий Ефимович сначала удивлённо глянул на Дмитрия, но потом прислушался, удовлетворённо кивнул и прокомментировал:

— У тебя хороший слух.

— Абсолютный, — подтвердил Дмитрий и добавил: — Иногда это мешает.

Григорий Ефимович снова согласно кивнул.

Звук настраиваемых инструментов, такой будничный, здесь в ночном лесу, после всего, что с нами произошло, воспринимался странно и немного сюрреалистически.

Но вот Дмитрий показал, что готов. Григорий Ефимович взмахнул рукой, и словно капельки благодатного дождя упали на струны. Пробежали по ним, как по металлической лесенке, рождая мелодию, Дмитрий подхватил её и…

Голос Григория Ефимовича был тёплым, как утреннее и вечернее солнце.

Ясный сокол летает высоко,

Ясный сокол видит далёко.

Видит, как в поле зерно колосится,

Видит, как плачет у речки девица.

— Что же ты плачешь? Обидел ли кто?

Горькие слёзы роняешь почто?

Али ругается матушка строго?

Али какая беда у порога?

Что же с тоскою глядишь ты на север?

Что же тоскующий плач твой напевен?

Али какой услыхала навет?

Али кого потеряла навек?

— Ах, — отвечала девица тотчас. —

Я расскажу тебе всё без прикрас.

Нас разлучила навеки зима —

Снегом засыпала все терема

Сгинул любимый, но знаю, живой

Чувствую это я всею душой…

Мир озаряет мне молнии свет,

Только такой у меня есть ответ.

— Что же красавица, будь мне сестрой,

Младшей сестричкой моей дорогой…

Твой наречённый тоже крылат…

Так получилось, что это мой брат.

Стану я братом тебе на века,

Будут свидетелями берега.

Верю, вернётся небесный огонь

Ступит на землю своею ногой.

Солнце светило, сулило добра.

Шли по дороге брат и сестра.

Речка журчала, берег теснил,

Правду о брате с сестрою хранил.

Не успела песня стихнуть, как Чёрный презрительно фыркнул:

«Зима его увела, как же! Сам за Мораной побежал и про Лелю свою забыл!»

«Что⁈ Ты про что сейчас?» — мысленно подскочив, я уронил недоплетённый лапоть.

Но Чёрный снова фыркнул и проворчал: «Стелет да мелет, врет да плетет».

А потом демонстративно повернулся ко всем спиной, если можно повернуться спиной в моём сознании, и захрапел. Слишком явно, чтобы сказать, что он действительно уснул.

Больше слушать песни и баллады я не мог. Мои мысли теперь бродили вокруг да около слов Чёрного. Мне было очень интересно, что он имел ввиду, но на все мои попытки задать вопрос, Чёрный только громче храпел.

Пришлось копать самому.

Вспомнился рассказ Григория Ефимовича про двух братьев, сестру и девицу с мужиком… Морану с Чернобогом. Сестра, значит, Леля… А кто тогда братья? Понятно, что Григорий Ефимович и Радим Ефимович, но кто они на самом деле?

Эх, не удосужился я поинтересоваться родной мифологией… А она вот она! К тому же, судя по песне, сестра не очень-то и сестра…

Перед глазами встала картина, как молодой Григорий Ефимович лежит в ручье, а такая же юная Агафья Ефимовна поёт над ним.

Чёрт! Это же в голове не укладывается!

К ноге прикоснулось что-то мягкое.

Я машинально опустил руку и нащупал Дёму. Поднял его и положил на колени. Так, чтобы он не мешал плести.

Уже стемнело. Света от костра было маловато, но в принципе для плетения хватало.

Я поглядел на лапоть и увидел, что сбился с рисунка, пришлось распускать.

Так-то все ряды были нормальные, но чередование тёмных и светлых полосок нарушилось. А хотелось сделать красиво.

За подсчётом цин и рядов, мысли о богах ушли в сторону, но не оставили меня. Снова и снова в голове крутилась песня, особенно финал — шли по дороге брат и сестра, а берег теперь хранил правду о них.

Понятно, что мнимые брат и сестра — это Григорий Ефимович и Агафья Ефимовна. Или я делаю слишком поспешные выводы?

Я только начал второй лапоть, как Григорий Ефимович убрал руки от струн и дал струнам затихнуть.

— Пора отдыхать, — сказал он. — Девушки пусть идут в землянку.

Агафья Ефимовна согласно похлопала Григория Ефимовича по плечу.

— Ты тоже иди в землянку, — он накрыл её ладонь своею.

— Там только две лежанки, — ответила она, забирая руку. — Пусть девочки устраиваются. А я тут, под сосной. Веток да сухой хвои полно, не замёрзну. И за ранеными присмотрю.

Григорий Ефимович вздохнул, поднялся и протянул Дмитрию гусли.

— Унесёшь?

Тот бережно принял инструмент и направился в землянку. Вместе с ним пошла Светлана. А следом Ритка с Мариной. Девчонки устали, это было видно. А Марина ещё и на каблуках — шла, и ноги подворачивались. Как в темноте не переломала?..

— Влад, — окликнул меня Игорь Петрович. — Иди ложись.

— Сейчас, закончу, — отозвался я.

— Завтра закончишь…

— Сегодня!

Ну не мог я пойти спать, пока у Марины не было нормальной обуви.

— Помочь? — спросил Николай.

— Сам справлюсь, — ответил я не очень-то вежливо.

Ещё не хватало, чтобы он касался своими грязными лапами Марининых лапоточков!

Я почувствовал, как внутри меня полыхнуло, и чтобы снова не загореться, начал представлять, как журчит ручей — успокаиваться в общем.

Так и получилось, что парни стали укладываться, а я остался у костра.

— Когда закончишь, — сказал Григорий Ефимович, — затуши огонь.

Я, не прерывая работы, кивнул.

На самом деле я тоже хотел спать, но слишком много разных мыслей было в моей голове. Однако, когда я остался один и никто больше не мешал мне думать, все мысли улетучились.

Зато вернулись страхи.

Лунный свет падал на защитный круг и высвечивал прозрачный купол. Только, если при солнечном свете купол был радужный, то теперь мерцал мертвенно-бледным светом.

Круг манил, хотелось подойти поближе, рассмотреть, что там так светится и было жутко… жутко интересно… Казалось, я слышу голоса… почти слышу… ещё чуть-чуть, и разберу о чём они говорят, о чём просят… И только тёплая берёста в руках противостояла им.

Берёста действительно была тёплая, какая-то солнечная. И дело не в том, что она разогрелась на солнце или от костра. Тепло было заключено внутри. А то, что я плёл лапоточки для Марины, выпустило тепло берёсты наружу.

Я поднял готовый лапоть и сравнил с тем, что плёл. Внимательно рассмотрел чередование тёмных и светлых полосок — рисунок совпадал.

Надставив короткую цину, я продолжил плести. И тут краем глаза увидел движение.

Из леса, со стороны охранного круга приближалась девушка в длинной белой рубахе с распущенными волосами. Она приблизилась к черте, потрогала рябиновую веточку, постояла, подумала, потом направилась вдоль черты.