Вот кого он ждал! Пускай не отдавая в том себе отчета… Верил — в ожидании, и вера подменяла знание до самого последнего момента.

— Зимарь, почему ты такой?

— Какой? — спросил он очень тихо.

Что-то может случиться, показалось вдруг ему. Но зачем? И почему сейчас? Ведь он уже бежал от перемен — однажды…

— Ты — в клетке. И тебя называют — Зимарь… Тебя это не удивляет?

Ничуть. Клетка — мой дом, я привык. А имя… Оно кормит меня.

— Оно посадило тебя в клетку! Да-да! Ну, скажи, почему тебя так зовут?

— Почему? — он склонил голову набок, силясь хоть что-нибудь различить во тьме. — Наверное, у каждого свой сезон в году, своя пора в жизни. Я — зимний человек. Со снегом и морозом я как бы возрождаюсь вновь и вновь.

— Но тогда всех нужно посажать в клетки и показывать, как диковинных зверей!..

— А почему бы и нет? Если в конце концов начинаешь понимать, что клетка неплохо тебя прокормит…

— Ты, вероятно, очень одинок?

— Теперь — нет. Теперь…

— Хочешь, я открою клетку?

— А потом?

— Мы убежим. Я давно уже хотела встретиться с тобой, Зимарь.

— Ты, наверно, тоже очень одинока, если так говоришь?

— Да.

— Но зачем я тебе?

— Каждому нужен в жизни свой поводырь. Мне нужен ты, Зимарь. Я это поняла, как только услыхала про тебя.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Летица.

Ночное молчание города обволакивало их, надежно заключая как бы в кокон, в котором, словно в материнской утробе, рождались доверие и чувство причастности друг к другу — через молчание, холод и ночь, и кокон этот был крепок и велик, чтобы вместить обоих.

— Вот оно что, — сказал он удивленно. — Летица… Теперь мне ясно…

— Я открою клетку? — спросила она.

— Будь добра.

Лязгнул в тишине засов, и дверь на ржавых петлях тяжело отворилась.

Зимарь переступил порог.

— Ну вот и все, — сказал он. — Дай мне руку. Господи, да ты совсем закоченела! — он скинул шубу и укутал ею девушку. — Теперь у меня вообще ничего нет, — сообщил он просто и без сожаленья.

— Не беда! — засмеялась Летица. — Вдвоем ведь легче, правда? Ну, пошли.

И зимняя ночь развела в разные стороны — их двоих и прежнюю обитель Зимаря.

В конце мая, когда солнце обогрело землю и буйная зелень выплеснулась на площади и тротуары, мальчишки с окраин принесли весть: в город прибывает цирк. Он движется по главной улице и скоро достигнет площади у городского парка.

Разряженный, купающийся в майском тепле народ устремился навстречу.

Каждый хотел увидеть диковинку раньше других.

К вечеру гости выехали на центральную площадь.

На невысокой тележке стояла большая клетка с золочеными прутьями, а рядом с тележкой, подталкивая ее, шагал высокий бородатый мужчина с тяжелым вещевым пешком за спиной. В левой руке он зажимал суковатую палку и, опираясь на нее, гулко стучал по мостовой.

В клетке сидела молодая женщина. Беременная, но не утратившая своей красоты.

Она улыбалась и радостно глядела по сторонам, словно приветливо узнавая давно покинутые места. Над клеткой витиевато красовалась надпись: «ЛЕТИЦА! Только у нас!».

У ограды парка они остановились. Вокруг мигом собрался народ.

— Переночуем здесь, а завтра двинемся дальше, — предложил мужчина.

— Нет, — возразила Летица, — передохнем тут немного, а переночуем за городом. Здесь душно.

— Как тебе лучше, — согласился мужчина и с нежностью взглянул на подругу. Потом, повернувшись к зрителям, раскатисто крикнул: — Чудо природы! Где еще увидите такую Летицу?! Только у меня! Подходите, платите и смотрите!

— А почему она — Летица? — удивились в толпе. — Что это такое?

Мужчина пожал плечами:

— А бог ее знает. Летица она — и точка. Сама так назвалась. Короче, чудо из чудес!

Поздно вечером, когда совсем уже стемнело, зажгли фонари и толпа разошлась, к клетке приблизился невысокий, щегольски одетый мужчина.

— По-моему, я где-то вас видел, — обратился он к хозяину клетки.

— Возможно, — согласился тот.

— Да нет, я вас определенно знаю! Только не пойму, откуда?..

Они вгляделись друг в друга, и тут бородач понимающе положил гостю руку на плечо.

— Вы возили меня в клетке, — сказал он. — Помните такого — Зимаря?

— А ведь правда! — обрадовался мужчина. — Какая встреча! Это ваша жена?

— Сейчас это — Летица, — сухо поправил его Зимарь. — И только. Чудо природы.

— Понимаю, понимаю, — закивал мужчина. — Стало быть… и вы — туда же?

— Надо ведь на что-то жить. Простаков везде много.

— А зимой, выходит, поменяетесь местами? — засмеялся мужчина.

— Посмотрим, — неопределенно качнул головою Зимарь. — Об этом рано говорить. Еще май на дворе…

— А знаете, — вдруг сказал мужчина, — у меня к вам деловое предложение.

— Серьезно? — прищурился Зимарь.

— Абсолютно. Я, как вам известно, слов на ветер не бросаю. Давайте сделаем так: вы оба сядете в клетку, а я буду возить вас и показывать. Что вам мыкаться по очереди? Да и Летица… как я вижу, в положении. А так — задаром еда, питье, одежда… Чем плохо? А?

С минуту Зимарь размышлял. Потом он вопросительно взглянул на Летицу.

Та ответила ему ясной безмятежной улыбкой.

— Нет, — сказал Зимарь. — Спасибо, но нам это не подойдет. Мы свободные люди. Счастливо оставаться.

Он легонько толкнул ногой тележку, и все сооружение, скрипнув колесами, медленно покатилось.

Он шел по пустынной улице, освещенной редкими фонарями и взошедшей оранжевой луной, шел уверенно и спокойно, навстречу лету, осени и милым его сердцу зимним стужам, шагал неторопливо, мерно постукивая об асфальт суковатой палкой.

А рядом, в клетке, плыла и улыбалась своим радостным мыслям Летица — его любящая подруга, нежная спутница на долгую жизнь.

И между ними, как звено, соединяющее концы цепи, таилось третье чудо, которому еще суждено было явиться на этот удивительный свет.

Я сидел один во всем Доме. Холодные комнаты, будто галерея склепов, молчали, готовые в любой момент наполниться трескучим эхом, и я сидел, не шевелясь, страшась невольных отзвуков моих движений, слов и — кто знает? — может, даже мыслей.

Камин погас, погас давно и не давал тепла. Дрова сгорели, угли перестали тлеть, безумный хоровод трепещущих огней остановился.

Мне было холодно, и я, укрывшись одеялом, сидел перед камином и слушал тишину, и пальцы с жадностью хватали карандаш, чтоб занести слова, рожденные в мозгу, на чистую бумагу.

Глупая затея: едва родившись, слова умирали; иные, правда, каплями срывались с кончика графита, но, не достигнув бумаги, отторгнутые холодными течениями, улетали прочь — целые их скопления, красочные, как мыльные пузыри, плыли по комнатам, однако, стоило коснуться их, они мгновенно лопались и исчезали навсегда.

Сколько можно гоняться за словесными шарами, чтобы закрепить их на бумаге?!

Ведь в Доме вечный полумрак, и двигаться приходится почти на ощупь — много ли пользы от беготни?

Конечно, это как-то согревает, но шишек, синяков потом — увольте, я не любитель острых ощущений…

Наконец я встал, замерзнув окончательно, и тут подумал, что, может, и слова в итоге сделались от холода столь ломкими и скользкими — пожалуй, надо растопить камин, решил я, надо сделать так, чтобы огонь плясал до потолка — тогда слова согреются и приплывут сюда, на яркий свет, ко мне, и, разомлев, осядут сами на бумаге.

Однако в Доме не осталось ни единого полена.

Кто-то задолго до меня успел протопить камин, но тот человек ушел, я даже не знаю, кто он был такой, мне ясно только: грелся он, когда хотел, возможно, и не ради слов…

Я понял: нужно выйти — поискать снаружи.

В сущности, это не проблема — куда ни ступи, всюду лес, запорошенный снегом, а значит — тепло, которое можно всегда оживить.