Время близилось к часу ночи. Возвращавшиеся на ночлег трамваи подходили один за другим. На улице подморозило, и холодный воздух от ворот добирался до уголка, где сидел Куликов, проникал в короткие рукава казенного ватника, за ворот, который Куликов пытался застегнуть и который то и дело расстегивался снова — мал ватник, и пуговицы через одну. Было зябко и неуютно. Но зато скоро, через час с небольшим, должен появиться Парс.

Петренко подошел незаметно и встал за спиной Куликова. Потом несмело прокашлялся.

— Я посижу тут, что ли? — робко попросил он.

— Посиди, — равнодушно ответил Куликов.

Кряхтя Петренко присел на низенький табурет. Сегодня он казался почти что трезвым. Щуплый, в таком же, как и у Куликова, старом ватнике, который висел на нем мешком, в старой, замасленной кепке, он, сам того, очевидно, не желая, возбуждал сострадание. Оба долго молчали, прислушиваясь к визгу трамваев и крикам рабочих, заканчивавших смену.

«Сколько ему лет? — неожиданно подумал Куликов. — Тридцать, сорок, а может, и все пятьдесят?» Он впервые рассмотрел вблизи лицо Петренко. Было оно землистого цвета, одна бровь чуть выше другой, один глаз обыкновенный, второй — узкий и как бы придавленный сверху.

— Слышь, Петя? — смущенно сказал Петренко.

Куликов всем своим видом изобразил глубокую задумчивость. Ему совсем не хотелось разговаривать. Да и о чем ему было разговаривать с этим хануриком? Если презирать Тиграшку и ему подобных у него еще хватало энергии, то на работяг вроде Петренко он просто не обращал внимания. К тому же он и думал сейчас о другом.

Петренко вздохнул и опять замолчал. Суета вокруг них еще больше усилилась: подходили последние трамваи. — Петь, а Петь? — проговорил Петренко.

— Ну что? — стараясь скрыть раздражение, отозвался Куликов.

Петренко выудил из кармана какие-то листки.

— Петь, будь другом, а? — Он принялся неуверенно мять листки в руках. — Понимаешь, я тут к Вальке сегодня заходил, к сыну своему. Ты не думай, он у меня — не просто… Он у меня в кружке, в математическом!

— Поздравляю! — усмехнулся Куликов. Петренко послушно усмехнулся в ответ.

— Я, понимаешь, нахвастался ему сдуру, что сам тоже когда-то… В общем, понимаешь, черт дернул! — Он несчастно развел руками.

— Действительно, черт дернул! — съехидничал Куликов. Петренко опять смущенно заулыбался.

— Петь, так может, посмотришь, а? Я ведь ему наобещал, как же я теперь…?

— Времени нет, — холодно сказал Куликов. — Занят я.

— Так ты не сегодня, завтра там или когда еще… Вид у Петренко был униженно-просящий. Куликову неожиданно стало неловко. Он отвел глаза в сторону. «Надо помочь человеку», — неуверенно подумал он. И хотя опасался, что над задачками ему придется еще попотеть, все же протянул руку и взял у Петренко листки.

— Ладно, давай ваши задачки. Только вот не знаю, когда удастся… У меня, видишь ли, голова нынче плохо работает. — И доверительно добавил, стараясь загладить свою прежнюю грубость: — Угостили меня вчера… по голове…

Куликову нестерпимо захотелось рассказать про вчерашнее, чтобы кто-нибудь, пусть хоть Петренко его выслушал и пожалел.

— Угостили? — переспросил Петренко.

— Ну да… Двое… Дубинками работали. — Он замолчал, невольно ожидая долгих расспросов и жалостливых соболезнований.

— Вот гады! — проникновенно сказал Петренко. Помолчал, потом добавил: — А у меня тоже как-то было такое. Железякой так съездили, что я потом два месяца в больнице провалялся. Операцию даже делали. Доктор-то старенький такой, говорил: «Смотри, Петренко, голову береги. Что случится, так враз на тот свет и отправишься». Вот так, парень! — Он гордо погладил пальцем бровь — ту, что опускалась над узким глазом. — Значит, берешь задачки? — спросил он снова.

Куликов бросил листки на стол. Он уже жалел о своей откровенности.

— Ты не думай, — совсем разошелся Петренко. — Я знаешь как здорово в школе учился. Один раз на эту, олимпиаду, ездил аж в другой город. Я и сам решить могу, если только мозгами хорошенько пошевелить…

«Правильно, — желчно подумал Куликов. — Так мне и надо! Нечего слюни перед всякими распускать… У него и без меня забот хватает».

— Ладно, — перебил он Петренко, — спать пора! Петренко послушно встал.

— Ну, я двинусь тогда, — сказал он, как-то сразу поникнув. Он опять стал похож на прежнего малоразговорчивого Петренко. Опустив плечи, он отправился в свою яму под трамваем.

Парк уже опустел. Верхние лампы погасли одна за другой, и теперь только над столом с телевизором и видеомагнитофоном оставался тусклый свет. «Посмотреть, что ли, видео?» — вяло подумал Куликов. Но без сканнера просмотр потерял теперь для него привлекательность. Куликов со вздохом взял со стола листки, принесенные Петренко. «Вот еще не было печали!» — подумал он с досадой. — Решать теперь какие-то задачи! Что ж делать? Придется, коли обещал». Скрепя сердце он попробовал первую и решил почти мгновенно. Это ему понравилось. Он принялся за другую и тоже без труда ее одолел. На четвертой или пятой он увлекся и ушел с головой в какие-то трубы, треугольники, велосипеды и паровозы. Особенно доняла его одна задачка, которая заупрямилась и не сдавалась ни в какую. Он вспомнил вдруг: ведь точно, именно над этой задачей он бился однажды, много лет назад, на городской олимпиаде школьников, наседал на нее изо всех сил, а она так и не поддалась. Воспоминание подстегнуло его. «Врешь! — думал он с веселой злостью. — Я тебя сейчас!..»

Тут он почувствовал, что уже не один на своем едва освещенном пятачке. Он повернул голову. Позади кресла стоял Парс и заглядывал ему через плечо. Куликов посмотрел на часы: четверть третьего.

— Я уже давно здесь, — спокойно подтвердил его мысль Парс. — Ты очень увлекся.

Своими чертами, холодными и безжизненными, Парс напоминал Куликову преподавателя, что читал в институте курс гражданской обороны. Тот был контужен на войне, и с тех пор его лицо навсегда осталось неподвижным. Даже ядерный взрыв, который он расписывал с такой любовью, вывесив целую галерею плакатов во всю стену, был бы, казалось, не в состоянии вдохнуть в него жизнь.

— Принес ленту? — спросил Парс. Куликов сунул листки в ящик стола.

— Я много лент принес, — ответил он. — «Знал бы ты, — подумал он, — чего мне стоят эти ленты!» Но искать сочувствия у Парса было еще более глупо, чем жаловаться Петренко.

— Ту, что во второй вечер смотрели. Где пустыня и корабль.

— А-а, — догадался Куликов, — «Белое солнце пустыни»? Принес. Свеженькую. И та есть, где ты конец подпортил.

— Ставь оригинал, — сказал Парс. — Сначала. Куликов послушно вставил кассету, уступил Парсу кресло, а сам уселся на табурет. В прошлую встречу Парс неожиданно вспомнил про этот фильм и заявил, что он ему понравился. А Куликов тут же сообразил: может получиться замечательная пародия, если поработать над ней основательно. И толкнуть ее можно будет подороже.

Парс в кресле походил на спящего: неподвижное лицо, ровное дыхание, закрытые глаза. Куликов смотрел в телевизор, нетерпеливо ожидая момента, когда Парс приступит к действию, и заранее восторгаясь. То ему казалось, что в фильме что-то уже начинает меняться — этого движения как будто бы не было — и он напрягался, всматриваясь в экран. То он вдруг понимал: нет, все идет по-старому. Прошел час. Куликов стал нервничать, но тронуть Парса не решался. Еще четверть часа. Куликову не сиделось на месте. Наконец фильм кончился, так и не изменившись. Куликов опять взглянул на часы. Теперь он ощущал одну только досаду: столько времени даром пропало!

Парс пошевелился в кресле.

— Что, никак сканнер отказал? — ехидно спросил Куликов.

Парс как будто не заметил иронии в вопросе.

— Хороший фильм, — сказал он. — Жаль такой портить.

— Так у вас там, оказывается, хорошие фильмы щадить принято? — не унимался Куликов.

— Нет, у нас этого не принято, — спокойно проговорил Парс, но Куликову показалось, что тень какой-то человеческой мысли прошла по его безжизненному лицу.