— Ладно, ладно, — заторопился Урман успокоить ее. — И без того вижу: крепко связала ты себя верой своей да клятвою с Глухой падью. Настолько крепко, что и мне теперь грешно умалчивать о том, о чем знаю, о чем в первый раз не досказал. Ведь до незабытого еще народом землетрясения в наших таежных краях никакого чудодея и в помине не было. Объявился он тут сразу после того, как образовалась Глухая падь. Должно быть, и в самом деле только в этом провале земном находится то место, где умение его колдовское способно добыть из камня кровь.
— Зачем?
— Время говорит о том, что земляной дедушка вечен. И еще оно говорит о том, что жить он давно устал, но помереть может только напившись каменной крови. Тут вот какая вечности его история. Надо тебе сказать, что земля наша матушка в необъятном мире господнем малым островком плавает. Кроме нее много в общем хозяйстве таких островков. Далеко не на всяком живность разведена, но случается. И вот на одной из таких удачных земель как-то взял и выродился такой умник, который домудрился до того, что сотворил для себя полное бессмертие. Торопиться ему стало некуда, бояться нечего. Оставил умник мудрые дела свои, занялся одними сладкими радостями. Прошло сколько-то времени — засахарился умник. Все ему стало приторным, оскомным и потому виноватым. Вот и стал он гасить сладость жизни своей всяким безобразием. Вскорости так умник осточертел сородичам, что те, за неумением избавиться от него, сговорились не замечать выродка, какой бы пакости он ни натворил. Много, много зла принял умник на свою душу. Наконец отяжелел. Забился в одиночество. И, от нечего делать, вспомнил опять о мудрых делах своих. И тогда решил умник отлучить от себя все содеянное зло и уничтожить его. Долго пришлось ему опять высчитывать да выдумывать. Все вроде бы учел. Одной только циферкой и ошибся. Отделиться-то зло полностью от него отделилось, даже свое собственное безобразное тело обрело, да только вопреки желанию умника, сохранило в себе его столь надежное бессмертие. Однако творить кому-то стороннему большие беды оно уже не могло. И вот это умниково дурище всею злобой перекинулось на своего создателя. Можешь себе представить, какова вечная жизнь наладилась у умника. Одного дня не проходило без отчаянья. И все-таки ухитрился он, при полном-то надзоре зла своего, выведать у природы, каким ему путем вернуть себе смертность. И вот что подсказало умнику его миропонимание: убудет он из жизни кошмарной своей только тогда, когда напьется каменной крови. С ним пропадет и его зло. Вроде бы все определилось. Но умнику опять пришлось схватиться за голову тогда, когда он узнал, что на родной его земле нужного ему камня нет. Вот уж когда распотешилось над хозяином сотворенное им чудище! И все-таки умник нашел выход: выведал у природы, что подходящий ему камень тут. А уж как ему выпало добраться до нас, об этом нужно спросить самого земляного дедушку. Да ежели бы и пожелал он тебе об этом поведать, вряд ли бы ты его поняла. Да и нашто тебе его доклад? Тебе б только понять, куда Назар твой девался, да как его вызволить? И вот тут, крути не крути, получается так, что тебе, Наталья, выпала нужда подсобить бывшему умнику добыть каменную кровь. А ведь поганищу, из его зла состряпанному, помирать-то не хочется. Потому оно зорко следит за дедушкою земляным. Чуть только потянуло из Глухой пади дымком, оно кидается разгрести подземную кухню. Видала, сколь в провале рытвин? Один будто бы раз этот ведун выварил из камня отраву. Только зло его успело пронырнуть в подземелье, напустить лесного воздуха, от чего каменная кровь спеклась голубым алмазом. Чудище схватило алмаз, втиснуло его себе в лоб и объявило: покуда самоцвет при нем, умнику не вспомнить порядка добычи каменной крови. Однако тот успел оговорить свое зло. Оставил он за человеком право отнять у поганища алмаз. Вот почему оно отпугивает людей от Глухой пади…
Покуда дед Урман все это обсказывал Наталье, оба они не заметили, как поднялись на взгорочек, с которого была уже видна утренними дымками исходящая деревня.
— Ты, вроде бы, сам причастен ко всей этой странности, — сказала Наталья Урману, когда тот умолк, — Вот слушаю тебя и всему верю.
— Не мудрено, — усмехнулся старик. — Не зря же говорят, что меня сама тайга родила. Выпадало мне видеть в ней не только зверя. Довелось как-то встретиться и с земляным дедушкой. От него и причастился. Поганище его и на самом деле не способно причинить человеку большой беды. А вот заневолить его может. Случись и с тобою такая неволя, сказать я тебе не могу, сколько она продлится, сколько придется сыну твоему садиться за чужой стол… Но ежели ты все-таки надеешься исполнить свой зарок, то положись-ка в Назаркином определении лучше всего на меня — доверь мне своего сапуна. Я его лучше всякой няньки догляжу.
— Вот те раз! Ты же сам говоришь, что со мною может случиться долгая неволя. Куда ты тогда с малым-то с таким денешься? Года-то твои, поди-кась, богом не один раз уж подсчитаны…
— Э-э, нет! Ты не гляди, что я стар, — весело заявил Урман. — Я еще тебя с твоими двумя Назарами переживу. Я ведь и правда тайгою рожден да на диком меду замешен. Да и не верю я в то, что ты дозволишь нечистой силе долго себя в плену держать…
— Ну, коли так… Гляди! — решилась Наталья. — Тогда чо ж! Тогда принимай поводок…
Вот так вот. Безо всяких проволочек, оговорок и условий передала Наталья старому Урману бечевку от широкоступных салазок, на которых спокойно посапывал Назарка, развернулась на пригорке, скользнула на лыжах по ранней заре и скоро утонула в темной чаще тайги. И, конечно же, не мог видеть старый Урман, что творилось этим временем в ее материнской душе.
А творилось в ней то, что сцепились там драться беда с бедой — не разлить водой.
«Ежели все-таки взяться да развернуться, пока не поздно? К Назарке воротиться? Вряд ли кто осудит меня. Только ведь я сама себе покоя до самой смерти не дам. Ну, а вот так — идти на авось? Кабы плакать всю жизнь не пришлось…»
Не так, конечно, складно, не столь ясно думалось Наталье. Целый туман забот стоял над болотом ее горя. И все же успевала она видеть переливы зимнего рассвета: то сизое, то пепельное, то голубое серебро заснеженной тайги. И понимала она, что случись с нею долгая неволя, когда-никогда сын ее Назарка, полный мести, пойдет по этой же самой дороге. Сумеет ли он воротиться к людям? Будет ли он волен надышаться вдосталь земною благодатью или канет в вечную тайну Глухой пади?
— Нет, нет, нет! — голосом возражала Наталья жившему в ее уме чудищу. — Не мать я; что ли? Не жена ли я мужу? Не заступница ли я кровным своим?
Оказавшись по-над Глухой падью, Наталья не стала огибать крутояра — пустила широкие лыжи прямиком. Внизу она хорошенько огляделась и медленно заскользила по тишине…
Небо уж пылало полным рассветом. Таежный провал дышал прелестью несказанной. Сосны на залитой стороне стояли теперь не в застенчивом блеске снегового серебра — горели чистейшим золотом. Этот утренний праздник бодрил Наталью, как бодрит молодого воина уверенность, что правом защитника волен дарить он людям земную отраду. И все-таки была она крайне насторожена. Так ходят лишь только по тылам врага. Однако же чутье свое напрягала зря: тайга, знай, меняла красоту на красоту, но ни разочку не дрогнула ни единой веткою.
Кромкой леса обогнула Наталья чуть ли не всю впадину: все старалась она заглянуть в забитую снегом чащу — нет ли где какого тревожного следа? До заимки своей подвернула чуть ли уже не с другого края пади, пригляделась и определила, что леснухина дверь располохнута кем-то настежь.
Неужели это она сама умудрилась впопыхах оставить таежку полой?
Да не может того быть!
— А, бог его знает, вконец закрутилась, — сказала она себе и заторопилась к заимке, будто вознадеялась успеть прикрыть в ней хоть какое-то тепло.
Но поблизости опять засомневалась — не могла она кинуть избу распахнутой, не могла.
Вот тут и увидела она из-за леснухи топкий, тяжелый след. Он шел ко входу. По нему Наталья сразу же поняла, что на заимку пожаловал человек в немалых годах.
