Проснулся я без будильника. Разбудила меня беспокойная суета двух неуёмных и непривычно шумно квохчущих куриц. По квартире, каждая, в соответствии с темпераментом прожитых лет, метались старая Пана и малая Лиза. До меня дошло, что это я сам дурак и кузнец своего счастья. А в данном конкретном случае, геморроя. Недальновидно вызволив вчера из бутлегерского полона пельменную племянницу, я обеспечил себе нынешнее беспокойное утро. До разума почти сразу же доскреблась мысль, что причина текущего переполоха в том, что Елизавета собирается в ненавистную школу. Не первый раз, но в восьмой класс. А Пана ей активно в этом ассистирует. С присущей столь торжественному событию помпезной величавостью.

Как ни пыталась хитрованка откосить от посещений бурсы, от которой она уже успела отвыкнуть, профессор Левенштейн в этом вопросе встала скалой. Бывшей беспризорнице не помогли ни сиротские слёзы, ни уговоры. И вот, пропустив вчера по уважительной причине первое сентября, урюпчанка сегодня повторно в своей жизни идёт в восьмой класс общеобразовательной школы. Так сказать, вторым дублем. Поскольку первым заходом она этот рубеж одолеть не смогла, сбежав от похотливого прапорщика Витьки Барсукова.

— Я и без этой дурацкой школы умная! — вполголоса осторожно огрызалась Лиза в ответ на долетавшие из-за дверей мудрые доводы Паны Борисовны, — Вон, Лидка с Наташкой закончили свой университет, а толку-то с того? Он на них всё равно никогда не женится!

Последнюю фразу Елизавета опрометчиво произнесла, уже выходя в коридор. И Пана, видимо, её услышала. Так как тут же взорвалась перпендикулярными данной прикладной теории нравоучениями. Забивая несовершеннолетнюю балбеску неоспоримой профессорской логикой. Моего горизонтального присутствия на диване они в своём академическом диспуте самым возмутительным образом не учитывали. Буд-то бы меня здесь и не лежало. Пришлось вставать и, печально подтянув семейники, идти мимо них на водные процедуры. Сначала в туалет, а потом на омовение в ванную.

— Ты на службу-то свою не опоздаешь? — запоздало обеспокоилась за меня тётка, когда я, шагнув в коридор, наткнулся на маленькую неё и на рослую второгодницу.

— До своей службы я, пожалуй, сначала еще в больничку заеду! На всякий случай… — хмуро отмахнулся я, — А там уже видно будет. Мне, может, там бюллетень дадут! — я машинально ощупал затылок. Не так давно повреждённый на колчаковских фронтах с оголтелой преступностью.

Язык милицейского лейтенанта в быту, это почти всегда его враг. Лучше бы я молчал. Клёкот двух суетящихся индюшек относительно целесообразности получения среднего образования резко прекратился. А вся сострадательная активность спорщиц обратилась в мою сторону. Окончательно проснувшись, я понял, что спросонья упорол недопустимый косяк. Потому прибавил шагу и поспешил скрыться за дверью спасительного сортира. Не забыв защелкнуть за собой шпингалет и тем самым надежно отрезав себя от внешнего мира. И от двух вздорных баб, излишне мне сострадающих.

— Серёжа, тебе Элечка несколько раз звонила! — бестактно постучала в дверь санузла доктор наук Левенштейн. — Она очень беспокоится за тебя, ты с ней обязательно свяжись! Слышишь меня? Ты же понимаешь, что ей сейчас нервничать нельзя?

Не отвлекаясь от процесса, я так же через дверь заверил тётку в своём понимании текущего момента.

От других вопросов обеспокоенной Паны меня, очевидно, спасло школьное расписание Лизы. Когда я вышел из туалета, в квартире уже никого не было. Поэтому, зайдя в ванную, на замок закрываться не стал.

Про возможность выиграть несколько дней свободы за счет листка временной нетрудоспособности я додумался еще вчера. Аккурат, незадолго перед тем, как заснул на свежих простынях после душа. Ждать доставки очередного привета по башке от Марии Антиповны я счел крайне неразумным. Слишком уж целенаправленно эта ушлая мегера сосредоточилась на моей скромной персоне. При её злобной упёртости, ожидать от неё теперь следует самого худшего. День, от силы два и эта изрядно потасканная армянами сволочь обязательно прознает о случившемся. И в частности о том, что её коварная интрига с науськиванием на меня Губанова и Скобаря, выстрелила в пустоту. А в том, что она быстро придумает для меня новую зубодробительную каверзу, сомневаться отважится только конченый мудак. Так что, хочу я того или нет, но играть эту партию мне надлежит на опережение. В противном случае, вскорости снова придётся ехать в Рубёжку. Но уже не своим ходом и под грустную музыку Фредерика Шопена.

Выйдя из ванной, я направился не к холодильнику, куда меня толкал пустой желудок, а к телефону. Моя мудрая Пана права, как никогда, Эльвиру нужно поберечь. Но дважды набрав её номер, я оба раза так и не дождался ответа от любимой женщины. После чего с чистой совестью выдвинулся к запасам еды и принялся методично напитывать ими свой организм. День мне предстоял суетный и надо было как следует подзаправиться. Впрок и с хорошей форой в килокалориях.

Опираясь на полученную от капитана Губанова информацию, я добросовестно катал в голове всевозможные варианты подходов к тёте Мане. Бросаться в разведку боем в данной ситуации было бы тупо. Да, в такой армейской прямолинейности какое-то небольшое и сомнительное удовольствие получить было можно. Но только на самых первых шагах. А вот снискать ощутимых плодов таким образом вряд ли у меня получится. Зато неприятностей, напротив, можно огрести немеряно. Нет, не наш этот общевойсковой метод. Он скорее, будёновский, нежели оперской. Заход к любительнице слезших с Арарата гастарбайтеров надо будет сначала детально продумать и тщательно подготовить. Хоть и времени у меня на всё про всё с гулькин хер.

Как бы оно там ни было, но покамест в мою голову ничего путного так и не пришло. Недавнее прошлое, из канувших в лету мухортовских афёр и вчерашние рассуждения Губанова, так же ничего толком не проясняли. И напряженные усилия моего интеллекта ничего в мой мозжечок не навеяли. Ничего, кроме сомнительной личности по фамилии Вязовскин, в моей ущербной голове нифига не проклюнулось.

И да, в мыслях виделось всё, как на той райкомовской агитке красного сатина. Мы говорим «Партия» — подразумеваем «Ленин». А когда говорим «Ленин» — соответственно, подразумеваем «Партия». Вот и я, усиленно ломая голову, вроде бы думаю сейчас про мадам Ирсайкину, а в мозгу сразу же появляется благообразный лик Алексея Мордухаевича. Через какое-то время я уже перестал отпихивать навязчивую ассоциацию и с присутствием в своём сознании луноликого образа Алёши покорно смирился. И начал трезво рассуждать, исходя лишь из здравого смысла и объективной реальности. Вовремя вспомнив о трепетных чувствах этих незаурядных творческих людей. О взаимной любви такой разновозрастной, но одинаково душистой парочки книголюбов-спиртохранителей.

И, чем больше, и дольше я размышлял о мезальянсе среди отдельно-взятых работников «ликёрки», тем меньше сомнений оставалось в моей тугой голове. Постепенно разноцветные осколки стёклышек укладывались в закономерный узор криминального калейдоскопа. Худо-бедно, но в недюжинном, хоть и отбитом уму наступало некое просветление.

Что ни говори, но в той или иной степени, это именно я послужил причиной краха двух переплетëнных судеб. В меньшей мере мадам Ирсайкиной, но в гораздо большей, Алёши Мордухаевича. Которого, благодаря не чьим-то, а именно моим стараниям, судьба-злодейка занесла на галеры уголовно-исправительной системы. Но, кроме того, злая планида еще и повергла его творческий анус в пучину принудительного разврата. А такое святотатство относительно жопы литературного творца уже мало, кому прощается. Особенно, если в мил-дружках обиженного интеллектуала присутствует такая матёрая акула, как Маня Ирсайкина. Мало того, что женщина она недюжинного ума и редких сексуальных амбиций, так она еще, и суровую школу лагеря прошла. И лагеря, отнюдь, не пионерского.

Постепенно, доедая завтрак и запивая его крепким чаем, я уже выстроил в голове алгоритм своих дальнейших действий. Былой неопределённости в юной голове уже не было.