Откуда-то сбоку и сзади раздался требовательный автомобильный сигнал. Потом еще раз. Вывернувшись из-под тягостных раздумий о несправедливости судьбы и генеральских капризов, я обернулся. И увидел черную «Волгу» начальника Октябрьского РОВД.

Поняв, что тяготы и лишения милицейской службы меня миновали и до райотдела не придётся добираться на общественном транспорте, я повеселел.

— Спасибо, товарищ полковник! — от всей лейтенантской души поблагодарил я сидящего на переднем сиденье Дергачева, — Меня там, наверное, Данилин и так уже плохими словами по этажам выкрикивает!

— Это что еще за мужик, с которым ты вышел? — не отреагировав на мою благодарность и на упомянутого начальника следственного отделения, не поленился обернуться к заднему дивану подполковник.

Вот она, вторая серия неприличного немецкого фильма про людей. Про немецко-фашистское гестапо. Глаза моего заботливого руководителя смотрели на меня всё с тем же леденящим душу вниманием. Сейчас взгляд, прежде благоволившего мне Василия Петровича, мало чем отличался от недавнего и злобного взора Григория Трофимовича.

На душе опять стало неуютно и одновременно с этим чертовски захотелось выразиться по-русски. Нецензурно и многоэтажно. Слишком уж надоело чувствовать себя серым зайчиком, снующим между браконьерскими дробинами. Россыпью летящими в меня сразу от двух вурдалаков с двустволками.

— Дед это мой! Деда Гриша Севостьянов! — не отворачиваясь от требующих правды глаз, твердо и предельно откровенно признался я, — Руководитель московской комиссии. Приезжал к Данкову, чтобы тот не вздумал награждению моему как-то перечить!

Мне показалось, что извернувшееся ко мне крупное тело в какие-то доли секунды подверглось шоковой и очень глубокой заморозке. Даже не глубокой, а я бы сказал глубочайшей! Как прессованный брикет минтая в морозильной шахте промыслового траулера. Зрачки, по-судачьи выпученных глаз подполковника, одномоментно и напрочь утратили какую-либо осмысленность. Они мертвенно блестели стеклянными кукольными муляжами. И лицо доблестного старшего офицера милиции тоже и прямо на моих глазах стало принимать странную форму. И прежде незнакомые мне оттенки. Более свойственные милой, но до крайности омерзительной мордашке африканского узкорота. Который, справедливости ради следует отметить, всегда напоминал мне одну, уже сильно немолодую тётку. Этот незабываемый образ по-прежнему многие десятилетия продолжает быть прототипом моей любимой Яны Дормидонтовны Поплавской. Уже не менее полувека также, как и мной, обожаемой всем прогрессивным человечеством планеты. И, что характерно, с каждым последующим годом мне становится всё труднее и труднее отличить копию от оригинального эталона. Что ж, мир суров и за любое удовольствие всегда приходится платить. В том числе и за посконное чикатильство, которое моя любимая актриса время от времени проповедует. Ну да бог с ней, невовремя я её вспомнил. Да и чужие слабости всë же надо уважать…

Вернувшись к действительности, я уже в который раз начал нещадно корить себя за очередной психологический этюд. Да, очень удачно реализованный, но как всегда дебильно необдуманный. И потому запросто способный зафиналить моего шефа тяжелейшим инсультом.

С нарастающей тревогой, стремительно переходящей в панику, я заёрзал задницей по сидушке. Тупо лупая глазами на кособоко скрюченную статую в подполковничьем мундире. И бессильно наблюдая, как начальник Октябрьского РОВД перестал потреблять кислород.

И я уже намеревался в следующее мгновение выскочить из машины. Чтобы, открыв переднюю пассажирскую дверь, что есть силы садануть Василия Петровича кулаком в поддых. Дабы как-то возобновить дыхательные процессы своего руководства. Руководства, кстати, относящегося ко мне в общем-то вполне по-человечески. Но милицейские святые апостолы снова снизошли своей милостью до придурка с лейтенантскими эполетами. Товарищ подполковник вдруг пошевелился и громко икнул. А потом и вовсе заморгал своими рыжими ресницами, смахивая с оживающих зрачков иней глубокого ступора.

К этому моменту я уже пребывал в такой панической грусти, что не счел бы оскорблением, если бы начальник районной милиции не икнул, а пукнул. Нет, ей богу, не оскорбился бы. Даже осознавая все удушающие последствия такого, несвойственного советскому офицеру, действа. Особенно, если учесть гренадёрские габариты подполковника и замкнутость ограниченного пространства салона «Волги». Однако, господь вновь попустил и оказался ко мне милостив. А это означает не что иное, как то, что человек я несомненно богоугодный! Хоть и являюсь убеждённым атеистом-агностиком. Но при этом, в любом случае, атеистом я являюсь православным. Н-да…

В несколько приёмов и спазматически-судорожными глотками Василий Петрович восполнил необходимый организму запас азотно-кислородной смеси. Всё это время он, не отворачиваясь и не мигая, смотрел на меня. Выражения его глаз я так и не понял. Быть может, потому, что, будучи уже подвергнутым фрустрации и затем лишенный кислорода, мозг товарища подполковника только-только начал наполняться самыми простейшими мыслями.

Я тоже не решался отвести глаз от его лица, хотя давалось мне это нелегко. Я старался по методу деда Гриши концентрировать свой взгляд на бровях начальника, а не на его глазах. И вроде бы у меня это получилось. Во всяком случае, всю оставшуюся дорогу до Октябрьского Дергачев упорно молчал. И когда шел от своей «Волги» к входу в РОВД, он так же не проронил ни слова. Он даже ни разу не посмотрел в мою сторону.

Мысленно похвалив себя за способность к быстрому обучению, я благоразумно приотстал от благополучно ожившего командира. И войдя в здание, сразу же отправился на этаж следственного отделения. Половецкие пляски с генералитетом, это, конечно, занимательно и в какой-то степени даже волнительно, но от процессуальной рутины меня никто не освобождал. Прикинув по памяти, у каких дел самые истекающие сроки, я не удержался от нецензурного вздоха. Таких дел мною вспомнилось не одно, не два и даже не пять, а посему выходит, что ближайшая суббота у меня будет рабочей. А это в свою очередь означает, что какая-то из любимых женщин снова будет незаслуженно обойдена душевным теплом и скупой милицейской лаской. И это уже не просто прискорбно. Это после справедливой критики товарища из ЦК категорически недопустимо! Здесь, и без каких-либо меньшевистских оговорок, надлежит признать сермяжную правоту генерал-полковника Севостьянова. И, не отклоняясь, четко следовать партийным курсом, им указанным. Надо просто упорядочить процесс общения с любимыми женщинами, полностью исключив из него прежнюю бессистемность и махновскую легкомысленность. В конце концов, я государственный служащий и, кроме того, я офицер! И соответственно, способен сосредоточиться и отрегулировать процесс осчастливливания своих единственных и неповторимых. Здесь я даже готов согласиться с грузинским уголовным авторитетом и повторить вслед за ним, что нет таких крепостей, которые не смогли бы взять беспартийные, но воистину православные комсомольцы…

Уже отомкнув замок двери, я еще раз и очень вовремя вспомнил о настоятельном требовании Григория Трофимовича относительно Эльвиры. А про то, что сегодня утром, пойдя на поводу у Зуевой, успел ей пообещать вечерний визит, я и не забывал. Что ж, жизнь полна несбывшихся надежд и горьких разочарований… Провернув ключ в обратную сторону, я развернулся к двери напротив.

— Горькую весть я принёс тебе, любимая! — прямо с порога и, натянув на лицо маску непереносимой тоски, произнёс я, грустно глядя на Лидию Андреевну.

— Не получится у нас с тобой сегодня встретиться! Увы нам! — с сочувствием наблюдал я трансформацию её тревоги, быстро меняющуюся на обиду.

— Почему? — стараясь выглядеть спокойной, Лида посмотрела на меня с вызовом незаслуженно отставленной брошенки.

— Дурак я потому что! — не стал скрывать я своих изъянов, — Мы с Дергачевым только что от Данкова вернулись, — с лёгкой душой продолжил я излагать стопроцентную правду о себе, — Встречались там с московским проверяющим из комиссии. Короче, душа моя, мне велено сегодня вечером поступить в распоряжение московских товарищей, которые надзирают за делом по «ликёрке». Надо будет им кой-какие пояснения дать. Более развёрнутые. Сама ведь понимаешь, в деле-то я далеко не всю информацию отражал! Я же еще тогда соображал, что всё равно придётся его в прокуратуру передавать! Кто же знал, что всё так обернётся⁈