Короче, в том декабре мир опустел. А тут еще плюс ко всему я невольно сделалась хранительницей страшной тайны – про этого Седого. Представь мое состояние. И это начало сезона. И у меня новый партнер – Славик Грачев, отличный мастер, но мы катаемся вместе без году неделя. И наша пара – номер один в сборной, поскольку Машки уже нет, а все остальные либо отправились на заслуженный отдых, либо еще настолько желторотые, что за ними наблюдать смешно. И на нас, затаив дыхание, смотрит вся страна, весь мир. Прыгуны в высоту или штангисты в такой ситуации зачастую мировые рекорды устанавливают, потому что вся спортивная и не очень спортивная злость выплескивается у них в один чудовищной силы толчок или рывок. Но в нашем спорте одним рывком не отделаешься, надо катать три турнира и по две программы на каждом.
Что случилось в том сезоне – общеизвестно. Ты фигурным катанием интересовался, значит, помнишь этот полный провал, небывалый в истории.
И вот середина марта. Мы возвращаемся с последнего и самого главного турнира, то бишь с чемпионата мира. И в ЦСКА нас встречает чуть ли не весь Генштаб в полном составе. Честное слово, никогда не видела столько генералов в одном месте. Раздувают дело невероятно. Изображают как жуткую провокацию всесоюзного масштаба. О чем только не говорят. Один даже держит пламенную речь о плохой охране наших спортсменов, нашего национального достояния. Это он про Машку, которую не уберегли накануне ответственных международных стартов, что сильно деморализовало сборную. Сволочь, думаю я, "национальное достояние, наша лучшая спортсменка, вторая Роднина", а может быть, сам и отдавал приказ убить ее. Глупость, конечно, но я их всех тогда ненавидела. И тут с темы личной охраны мастеров спорта они переходят на тему несоответствия занимаемым должностям. И, разумеется, в первую очередь сладострастно сдирают звезды с полковничьих погон Крайнова, припоминают ему давнее и тогда прикрытое дело о растлении малолетних, называют это официально грубым нарушением действующих методик тренировки, и, наконец, громогласно снимают его с должности главного тренера. Потом отчитывают всех остальных, достается даже Эмме Борисовне. Но ей уже наплевать, она готовится к длительной командировке в Австрию, о чем генералы от спорта еще не знают. Под очередной гремящий с трибуны хорошо поставленный командный голос я покидаю конференц-зал и думаю: "Господи, Машка, милая Машка, в каком же говне мы с тобой сидели все эти годы!"
Крайнов, естественно вывернулся. Уже в начале следующего сезона он фактически руководил сборной, а кто формально занимает место главного – велика ли важность? Звание полковника восстановил еще быстрее, даже не все успели узнать, что он был разжалован. Как я выяснила много позже, связи Виталия Ивановича простирались необычайно далеко, куда-то до самого ГРУ, а дальше терялись во мраке секретности. А из ГРУ, если верить байкам бежавших оттуда людей, даже майор мог в приказном тоне позвонить генералу армии, что этот майор, очевидно и сделал по вопросу о полковнике Крайнове.
Мне Крайнов строго так сказал:
– Впереди Олимпиада. Будешь готовиться и выиграешь. Я заставлю тебя выиграть эту Олимпиаду.
Но он меня не заставил. Не смог заставить. На это даже у Крайнова кишка тонка оказалась. Просто потому что я уже была не я. Не хотела больше кататься – и все. Этот период в моей жизни кончился. Убийство Машки. Безобразная разборка нашего провала. Отъезд в Австрию Эммы Борисовны. Очень плохое взаимопонимание со Славиком. Чего еще ждать. Я перестала вообще появляться в ЦСКА. Даже жила теперь в другом месте: сенсей дал мне ключи от своей второй квартиры и обещал до осени не выгонять. Деньги на жизнь оставались, что такое забота о хлебе насущном, я еще не знала тогда, и все свое время посвятила карате, книгам и… рисованию. Рисовать я с детства любила. Больше всего – человечков. Сначала веселых, потом фантастических, потом – фигуристов… Портреты у меня не получались, а вот тела, фигуры – очень даже неплохо. Эмма Борисовна всегда хвалила и говорила, что мне надо учиться. Теперь я не рисовала фигуристов. Теперь я увлеченно рисовала человечков, бьющих друг друга пяткой в глаз, коленом в пах и лбом по носу. И могла заниматься этим подолгу.
А ближе к лету я наклеила богатенького мальчика из МГИМО и махнула с ним в Сочи. Но это была не более чем попытка забыться. Красивая попытка, но неудачная. А вот с карате – это была попытка набрать силу для мести – получилось удачнее, сенсей даже удивлялся моим успехам. Но как же это наивно, Господи, – с помощью карате отомстить им, отомстить загадочному и страшному Седому!
И тогда я сделала следующий шаг на своем безумном пути: решила поехать в Афганистан на войну. Мне объяснили, что туда меня могут взять только медсестрой, а я медсестрой не была. Что ж, стану. Я нашла специальные ускоренные курсы военных медсестер и добросовестно закончила их. Кстати, в этом мне помог Крайнов. И скорее всего со зла, а не по старой памяти. "Вот дура-то стоеросовая, ей олимпийское золото светит, а она решила, комсомолку-доброволку из себя корчить! Ну, давай, давай, может и поумнеешь там, если не убьют!"
Что это было со мной? Полудетское стремление красиво умереть? Или вполне осознанное и наоборот очень взрослое нежелание жить в таком неправильном мире? Да нет, не хотела я умирать. Мною двигало все то же отчаянное чувство мести. Я знала, что пройду Афган и вернусь. И вернувшись, буду взрослее, мудрее, сильнее и… страшнее для тех, кому должна мстить. Может быть, я еще потому так уверена была в себе, что сенсей Костя Градов одобрил мое решение. Он сказал: "Ты уже готова к этому. Если чувствуешь, что надо – поезжай".
И я поехала. Не буду рассказывать в подробностях обо всей грязи, крови, мерзости, вони, которую я перелопатила своими руками за долгие, как вечность, два с лишним года афганского кошмара. Не буду рассказывать о боли, страхе, ненависти, тошноте, ознобе, о неутолимой жажде и полном отчаянии. Не буду. Потому что не хочу. Вам, писателям, разумеется, очень интересно знать все эти детали. Ну, так вы туда сами поезжайте, а мы потом лучше почитаем, что вы напишете. Понимаешь, мне сейчас все это вспоминать, рассказывать – все равно что заново пережить. Не хочу.
А вкратце история была такова. Первые три месяца я работала в Кабуле, в Центральном госпитале, как бы практику проходила, привыкала потихонечку к запаху промедола, к виду тазов, полных крови, оторванных конечностей и прочей исковерканной расчлененки, привыкала к стонам, хрипам и крикам, к остановившимся взглядам черных от боли глаз… Вот и скатилась на подробности. Ну, ладно.
Потом в составе 345-го отдельного парашютно-десантного полка попала на фронт, если вообще в этом проклятом Афгане можно было понять, что такое фронт. Мы хорошо знали, что такое десант в "зеленую зону" Герата и что такое десант в центр горного массива Луркох, даже после бомбово-штурмовых ударов это было круто, а вот что такое фронт, мы понимали плохо. Он был повсюду: в горах и в "зеленке", в кишлаках и на дорогах, на нашей авиабазе в Шинданде и даже в Центральном госпитале Кабула – фронт был повсюду, потому что повсюду стреляли, с любой стороны мы ждали удара, постоянно чувствовали себя в окружении. И духов я к тому времени уже ненавидела, а афганоиды (представители правительственных войск) были еще хуже духов, потому что никогда нельзя было предугадать их поведения, а стрелять в них не разрешалось.
Казалось бы, какое дело сестричке милосердия, в кого можно, а в кого нельзя стрелять, но такой уж я человек, мне до всего есть дело. И наш командир батальона старлей Матвей Полушкин учил меня стрелять. В свободное от боев и работы время. Другие спали, а я училась стрелять. Мне казалось, это важнее. И я-таки научилась стрелять не только из "ТТ" и "калаша", я училась долбить из всего, что только попадалось под руку: из "узи" и крупнокалиберного пулемета, из огнемета и винтовки М-16, из "стингера" и РПГ-7… Это уже был просто какой-то спорт. И Матвей восхищался мною. А я восхищалась им, двадцатишестилетним старлеем, возглавившим батальон. Наверно, там, в Афгане много было таких, но я запомнила именно Матвея, потому что я любила его, а он любил меня.
