– Это, например, ты.

– Правильно. Как ты догадался?

– Верба, дорогая, мы с тобой не вчера познакомились. Ну, и какова же твоя цель?

– Отомстить за Машку. А теперь еще и за Сергея. Ну, и за Осокоря, конечно, и за Дуба. Вот и все. И ни черта мне больше не нужно.

Я помолчал, подумал с полминуты. Наконец, спросил:

– А потом? Когда отомстишь?

– Плюну на все, выйду замуж, нарожаю детей…

– Не верю, – сказал я. – К тому времени еще кого-нибудь убьют, и ты снова будешь мстить.

– И то верно, – согласилась она, и мы снова замолчали.

– Татьяна, – сообщил я после паузы, – название придумал.

– Какое название?

– Название для твоей истории про девочку. "Верба лайф". Можно в одно слово.

– Хорошее название, – грустно улыбнулась Татьяна и добавила. – Объявление в газете: "Ищу работу. Начну новую жизнь. Вербалайф не предлагать". Такую жизнь предлагать нельзя. Врагу не пожелаешь.

– Ну уж прямо! – усмехнулся я. – Зачем так мрачно. Бывает, наверно, жизнь и похуже.

– Бывает… наверно… – медленно повторила Татьяна. – Однако ты еще очень многого обо мне не знаешь.

– Правда? Ну, расскажи.

– Расскажу, только пошли завтракать. Спать-то уже действительно не время.

Конечно, в то утро за завтраком она не успела рассказать всего, но до конца восемьдесят пятого года добралась, и этого оказалось достаточно, чтобы напрочь отбить мне аппетит. Да и сама Татьяна не слишком налегала на горячие бутерброды. Зато мы вылакали целый литр очень черного кофе, а под занавес этой странной трапезы наглотались ярко-изумрудных прозрачных горошин с непроизносимым названием: фенил-хренил-чего-то-трам-пам-пам. Верба привезла их из Аргентины от тамошних наших умельцев и клялась, что это не наркотики. Не знаю, не знаю, но на Варшавку в информцентр мы поехали бодрые, как после недельного отдыха в горах на лыжной базе.

Было двадцать шестое декабря девяносто пятого года. Вся страна уже знала, что на выборах в Думу победили Зюганов и Жириновский. Но нам было не до этого. Вчерашний дайджест, сделанный ребятами с Варшавки по последним событиям в Чечне не порадовал никого. Тополь предложил разработать вариант срочного вмешательства. Платан засомневался. А Клен – кадровый военный, юрист и, безусловно, самый осведомленный среди нас по проблемам Кавказа – вообще категорически заявил, что любые меры со стороны службы ИКС могут сейчас изменить ситуацию только к худшему. Верба хотела составить собственное мнение. А я… Конечно, у меня были другие планы на этот день, но теперь казалось, что я просто не имею права оставлять Татьяну ни на минуту, ни на секунду, теперь, после всего, что узнал о ней. И накануне ее дня рождения.

А вот что я узнал о ней. Вот что рассказала мне Верба.

Читайте.

Родилась я на Урале, под Свердловском, в маленьком городке

с замечательным названием Верхняя Пышма. Родителей своих никогда не видела. Сели они за что-то оба, а вышли, как водится, не одновременно и оказались потом в разных местах, где-то в Сибири. Меня даже не искали. Я их одно время искала – тоже отомстить хотела, но потом это прошло. Все, что я о них знаю – имена в метрике, да несколько недобрых слов от тетки, сестры матери. Тетка тоже объявилась не сразу. Очень не сразу. Она приехала уже ко мне в Москву, увидела, говорит, по телевизору и сразу поняла: Лидкина дочка, ну, просто копия. Зачем приезжала – непонятно, может, хотела к славе моей примазаться, а может, просто так – по душам поговорить, у нее жизнь тоже коряво как-то сложилась.

В общем двух лет попала я в Дом малютки или как его там называли в те годы, а потом в обычный детский дом в Свердловске. Детдом иногда мне по ночам снится, но рассказывать о нем тошно, тем более сейчас, когда все уже все знают, знают, как замечательно было в этой системе. Так что первым хорошим человеком в моей жизни стал тренер – Лариса Булатовна Меньшикова. В детдом она приходила к директриссе, которую давно знала и как-то обратила внимание на меня. А я росла девчонкой боевой, шустрой, и танцевать любила. Было мне шесть лет, когда я впервые вышла на лед. Сразу на искусственный. Это была сказка. А через полгода я переехала жить к Ларисе Булатовне. Еще через четыре с половиной меня забрал в Москву Крайнов. У этого глаз был наметанный, и на юношеском чемпионате Союза семьдесят пятого года, он меня выделил сразу. Так я попала в ЦСКА. Конечно, уже в Свердловске я была перворазрядницей и вот-вот должна была вырваться в КМС, но все-таки настоящей спортсменкой сделал меня Виталий Иваныч. И женщиной меня сделал он же. Мне было тогда тринадцать, а ему – сорок четыре. Не скажу, чтобы секс доставлял мне в том возрасте какое-то удовольствие, но и неприятного ничего я в нем не видела. Просто еще один вид тренировок. Особые упражнения, как называл их Крайнов. Многие потом говорили, что он сволочь, но я так не считала. Ну, а какой он тренер, об этом весь мир знает.

В пятнадцать у меня появился парень. То есть я влюбилась. Выступала тогда уже с Сережей Ковальчуком, но первым увлечением стал одиночник Зотиков. Впрочем, ненадолго. Потом был Сережа. И это уже казалось серьезным. Тут нам даже Крайнов не мешал, не влезал больше со своими домогательствами. Девочек он менял часто, жаден был до них, но некоторых отмечал особо и жил с такими подолгу, по несколько сезонов подряд. Подобной высокой чести была удостоена и я. Может, еще и потому, что родителей у меня не было, но вообще-то он мне всегда делал массу комплиментов, каких не слышали от него другие. Так что, смею надеяться, я уже и в тринадцать была девицей неординарной. Впрочем, ведь, кажется и журналисты мою красоту и женственность отмечали тогда регулярно.

А жила я в те годы у Эммы Борисовны Розенфельд – нашего хореографа и моей московской мамы. Собственно, моя свердловская мама ей меня и передала. Там у меня был еще младший братик – Кирилл, а в Москве я стала единственной любимой дочкой. Было это и хорошо и плохо. Баловала она меня, ну и вообще, сам понимаешь, ЦСКА – лучшая в мире школа парного катания, Москва – фантастический огромный город, очень приличные карманные деньги, сборы на Юге, зарубежные турниры, ликующие трибуны, фотографии в роскошных журналах, медали, красный флаг, поднимающийся под звуки гимна… Словом, эйфория.

Но про тот период, когда мне было хорошо, рассказывать больше нечего. Все известно, как говорится, из газет. А вот потом… Сам понимаешь, в каком я была состоянии после тех страшных похорон – первых похорон в моей жизни.

Я потеряла очень близкого человека, по существу, самого близкого. Кто в восемнадцать лет может быть ближе подруги? Только друг. Но с Сережей все уже кончилось. Кончилась романтика первой юношеской страсти, а любви между нами не было. После Машкиной культурной накачки Сережа стал мне просто скучен. Туповат он был, как большинство спортсменов, все никак не мог понять, зачем мне иностранный язык, зачем я книги читаю, ну, еще детективы – ладно, для развлечения, а вот зачем Бунина, Маркеса, Фриша? И уж совсем наш международный мастер облез, когда увидел однажды у меня на столе книжку о буддизме, да еще на английском, видно решил, что я умом подвинулась. А мне это сенсей посоветовал на занятиях карате. И было действительно интересно. Читать же в то время о буддизме на русском никакого смысла не имело. Чепуху писали в наших совковых популярных изданиях. Да, кстати, вот и еще один человек в моей судьбе появился хороший – сенсей Костя Градов. Четвертый дан, японский и китайский языки, истфак МГУ, диссертация по древнему Китаю, три года работы в Киото. Потрясающий человек, но это был не партнер по сексу и не друг в обычном понимании – это был сенсей, даже не учитель, а именно сенсей. Тут есть тонкая, но существенная разница. Потом он уехал, когда перестройка началась, кажется, в Японию, а может, и в Китай.

Но я все время сбиваюсь, я ведь совсем не о нем хотела рассказать. Я же те похороны вспомнила. И Машку. Теперь я понимаю, что Машка была не просто закадычной подружкой по сборной и по школе, Она была самым близким мне человеком. И если бы ее не убили, она была бы сегодня с нами. Это абсолютно точно. Ведь многое из того, что потом говорил Ясень, впервые я услыхала именно от Машки. Но это я уже вперед забегаю.