Я сказала: "Цель умерла – да здравствует Цель!"

Я не поверила Дедушке, не поверила Ясеню, я решила не верить никому. Нет, конечно, они не хотели меня обманывать, просто по большому счету им было все равно, они навели справки для очистки совести, получили первый попавшийся ответ и отмахнулись от меня. А ответ был неправильным, ответ подсунул им лично Седой, который, как я теперь понимала, был посильнее Ясеня и посильнее самого Дедушки.

Я пришла к этой мысли даже еще чуть раньше Нового Года, ночью, с двадцать шестого на двадцать седьмое декабря, в канун своего дня рождения. Проснувшись по непонятной причине, я вдруг вспомнила с точностью до слова, до звука тот подслушанный у Чистяковых разговор. Анатолий Геннадьевич собирался тогда звонить лично Андропову, да, именно Андропову, чтобы сообщить о Седом. Не сходились концы с концами. Объяснять все это не то что Дедушке, а даже Ясеню, было бесполезно, у меня же не было диктофонной пленки, не было даже записи в блокноте пятилетней давности, а память человеческая – штука хитрая. Как часто она подбрасывает нам именно то из прошлого, что мы хотим вспомнить! Наверняка именно так и подумал бы Ясень.

Но я-то помнила, я-то знала точно, какие слова сказал в тот вечер полковник Чистяков. И я поняла, что ничего для меня не изменилось. Ничего. Кроме моих возможностей, которые стали теперь неизмеримо шире. В ту ночь я почувствовала азарт охотничьей собаки. Я поняла, что однажды настигну Седого, обязательно настигну. Лично я, безо всякой помощи, тайно от всех выйду с ним один на один.

Теперь я была уже резидентом непонятно кого в службе ИКС. Я, крайняя максималистка, обречена по жизни быть в оппозиции, обречена быть шпионом среди чужих и среди своих, быть двойным, тройным, четверным агентом-перевертышем и идти только к своей, собственной цели. И от этого испытывать счастье.

Я поднялась из постели и вышла в кухню. Сергей крепко спал. Открыла холодильник, достала водки и выпила, чокнувшись со своим отражением в темном стекле: "С наступающим тебя, Танечка!" Потом погасила свет и долго смотрела в грязно-бурое московское небо, по которому ветер тащил лохматые облака. И в разрывах этих угрюмых январских туч я вдруг увидела звезды. Стылые, зябкие, дрожащие. Из форточки тянуло морозной свежестью, и совершенно, совершенно не хотелось спать.

Глава четвертая

Уже пять лет я не была спортсменкой, но зима по-прежнему ассоциировалась с турнирами, зима была не просто временем года, а сезоном. Я ничего не могла с собой поделать, я следила за всеми соревнованиями фигуристов, все-таки среди выступавших еще оставались те, кого я хорошо знала. Друзья? Да нет, не друзья, но с ними так тесно переплеталась моя прежняя жизнь, что было бы странно не интересоваться судьбой этих ребят, их успехами и неудачами.

Прошло два года. Меня уже не тянуло в Лужники и в ЦСКА. Было как-то не до того. Когда человек в течение двух лет четыре раза меняет профессию, и это притом, что за предыдущие два уже менял ее трижды – о самой первой, по существу детской профессии спортсменки остаются весьма слабые воспоминания. До восемьдесят восьмого года (как никак олимпийский все-таки!) у меня еще сохранялся этакий чисто академический, зрительский интерес к фигурному катанию. Но именно тогда в разгар сезона и ему пришел конец.

Стас Чистяков привел к нам в гости Виктора Снегова – Машкиного партнера. На предмет поговорить с Сергеем. Я ведь рассказывала Стасу, что Малин набирает в свое подразделение бывших спортсменов. Разумеется, он и не догадывался, что это за подразделение. Но надо всем КГБ еще витал некий ореол романтики, несмотря на перестройку. Сам Стас принципиально не хотел влезать в эту систему, но других не отговаривал, не считал себя вправе. Ну, мы и побеседовали с Виктором. Я не очень верила в положительный исход такой "вербовки": что-то всегда не нравилось мне в Машкином партнере, но это могло быть сугубо личным и наивно-детским, все-таки сколько лет прошло. Однако детское восприятие не подвело. Виктор изменился не в лучшую сторону: с успехом делал комсомольско-спорторговскую карьеру в "цекамоле", книг не читал совсем, даже газеты изредка (подчеркиваю – это в восемьдесят восьмом году!), на мировую политику демонстративно плевал, а в перестройке видел лишь одно: новые, исключительные, потрясающие возможности для добывания денег. В "цекамоле" уже начинал тогда раскручиваться некий полулегальный, кооперативный бизнес, и Виктор, похоже, стоял как раз у его истоков.

В общем разговор о делах довольно быстро увял, и с гораздо большим увлечением мы все четверо, даже Ясень, обсуждали, помнится, только что закончившуюся Олимпиаду. Но запомнился вечер совсем не поэтому. В девять, в программе "Время" сообщили о Сумгаите. Мы все обмерли. Даже Виктор, не читающий книг и газет. Все-таки тогда массовая резня была еще в диковинку.

Я повернулась к Ясеню и жутким громким шепотом спросила его, позабыв о всякой конспирации:

– Ты знал?!

– Нет! – ответил он сразу. – Нет. Ты что?!

Непривычный испуг услышала я тогда в его голосе.

Конечно, нормальные посиделки на том и закончились. Ребята скоро ушли, торопливо попрощавшись, а со мной сделалась натуральная истерика.

– Мы проморгали! Мы опять все проморгали! Какого черта мы вообще работаем, если не можем уберечь людей от таких провокаций? Кто, какая сволочь блокирует нам информацию?! Что там вообще происходит?

Сергей пытался сначала успокоить меня, потом плюнул на это безнадежное дело и принялся звонить по всем телефонам. И чем больше он получал информации по спецканалам, тем страшнее нам становилось, от масштабов происшедшего, от вранья в эфире, от беспомощности руководства страны, от собственной беспомощности. В тот вечер Ясень звонил даже в Кремль. Но что было толку от всех этих разговоров?

Дедушке Сергей позвонил на следующий день, уже с Варшавки. И Дедушка цинично сообщил, что это только начало, добавив с извечной своей любовью к русским поговоркам, что ягодки еще впереди, и велел не дергаться до поры. Меня это, конечно, взбесило. Я еще не привыкла тогда к его пророческим заявлениям, не усвоила до конца специфическую субординацию службы ИКС. Причастным никто и ничего ни приказать, ни запретить не мог, даже Дедушка – так было заведено, но авторитет Базотти был безграничен и непререкаем. Сотрудники службы ИКС по всему миру и сотрудники других знаменитых спецслужб знали, что за бандитской и грубоватой простотой его изречений кроется высшая мудрость. К его мнению прислушивались посерьезнее, чем к иному приказу. Прислушивались знаменитые правозащитники и президенты держав, скептически настроенные большие ученые и упрямые, не слишком далекие военные, прислушивался даже самолюбивый и своенравный Малин. Но только не я. Почему? Потому что еще очень плохо знала Дедушку? Да нет, просто я – это я.

В общем уже через неделю я вылетела в Карабах вместе с группой спецназа из двадцати четырех человек. Почему в Карабах? Ну, так мне объяснили, что оттуда все началось. Почему со спецназом? А с кем еще? С врачами, с проповедниками, с колонной гуманитарной помощи? Наверно, это было бы еще глупее. Или глупее уже некуда?

Без знания армянского и азербайджанского языков, без понимания сути конфликта, без всякого опыта миротворческой деятельности – что мы могли там сделать? Недели две ушли как бы на ознакомление с ситуацией. Ребята – что, ребята чувствовали себя нормально, для них было все обычно: ожидание работы – тоже работа. Патрулирование, разведка, рекогносцировка, налаживание взаимодействия с местной милицией. А я была в отчаянии. Я не представляла с чего начинать, психовала жутко, и лейтенант Паша Воронов даже придумал такой дежурный грустно-шутливый вопрос:

– Танюх, мы кому помогать приехали: местному населению или тебе?

А потом был пронзительно солнечный, ясный день, и маленькое, задрипанное такое армянское селение на повороте дороги, я даже название его не запомнила. Чуть поодаль, на белой заснеженной равнине выстроились ровными рядами аккуратные финские домики еще не функционирующего горного курорта, а здесь у дороги лепились одна к другой покосившиеся лачуги, сакли, или как их там называют, и была какая-то жуткая обреченность в этой съежившейся на солнце среди голых скал и снеговых шапок деревушке. В старых домах засели азербайджанские боевики, за финскими домиками окопались армянские освободители.