В тот раз Ясень не понадобился Горбачеву. Мы просто сидели перед телевизором и смотрели репортаж из Грузии по самому лживому в мире телевизионному каналу. Правду довелось узнать позже.

А когда прилетели во Внуково, еще только начиналось восьмое апреля. Небо тихо расцветало над зданием аэропорта и дальними елочками, лайнеры на летном поле были все чистенькие, умытые, розовые под лучами утренней зари, и в прохладном воздухе стоял пьянящий, ни с чем не сравнимый запах хорошей, доброй московской весны.

Это было тридцатого апреля восемьдесят девятого года. Я запомнила дату. Мы сидели с Тополем на Варшавке, и я сказала:

– Слушай, давай, как весь советский народ устроим себе нормальный сокращенный день. Все равно лично я уже ничего не соображаю, голова пухнет, а погода – смотри какая!

Он подбросил меня до дома на черной "волге" с мигалкой, красавица Астра встретила у дверей, виляя хвостом с неумеренным для двухлетней собаки восторгом, и я почему-то как никогда обрадовалась, увидев свою верную подругу. Такой уж был день необычный. Словно кто-то там наверху нес очень полный кувшин со счастьем и неосторожно расплескал его на моем пути.

Я открыла все окна и занялась предпраздничной уборкой не по обязанности, а в охотку, напевая себе под нос песенки, любуясь протертыми от пыли полками, чистым линолеумом на кухне и прозрачными до полной невидимости стеклами.

Сергей тоже пришел не поздно. Он мотался весь день между Старой площадью и Лубянкой, но и там уже начали готовиться к празднику. Обычно из ЦК Ясень приходил понурый, буквально раздавленный бюрократизмом и чудовищным непониманием. Он все никак не мог привыкнуть к тому, что между людьми вообще возможна такая пропасть. Настоящая бездна разделяла наш авантюрно-демократический романтизм и гниющее болото партийного аппарата, создававшегося десятилетиями деспотии и маразма.

В тот день Сергей пришел непривычно веселым.

– Тебя что, избрали генсеком? – спросила я.

– Ага, – откликнулся он. – С параллельным исполнением обязанностей председателя КГБ, а Горбачева и Крючкова – на пенсию.

– Ну, ты уж тогда и всех остальных гони.

– Обязательно, – пообещал он. – Знаешь, на самом деле я нашел там человека, с которым можно говорить. В аппарате ЦК. Это невероятная удача. Ну, ладно, все! О работе больше ни слова. Завтра мы едем в лес жарить шашлыки и пить сухое вино. А сегодня… Смотри, что мне привез из Англии Шишкин.

– Шишкин – это кто? – я действительно не могла вспомнить.

– Шишкин – это майор из Четвертого главка. Ну, такой озабоченный, помнишь? Он даже у своих шпионов на допросах всегда норовит выведать что-нибудь новенькое о сексе. Но дело-то не в Шишкине. Ты смотри! Это самый последний писк в лондонском Сохо и "розовом квартале" Амстердама – "резиновые друзья" с древовидной поверхностью. Сегодня ночью ты узнаешь, что такое могучий ствол настоящего Ясеня!

– Сережка, ты такой дурак!

Я переняла любимое выражение его сестры Катюхи, и Сергею очень нравилось, когда я так говорила, у нас эта реплика служила сигналом к началу всяких взаимных нежностей. И его ответ последовал незамедлительно. К чему нам было ждать ночи? Но в какой-то момент я вырвалась из объятий и шепнула:

– Только с сегодняшнего дня – никаких "резиновых друзей": ни древовидных, ни усатых, ни пупырчатых. Мы начинаем второй раунд.

Он отпрянул в дурашливом испуге, полюбовался на меня с расстояния, как на картину, и спросил, уже без улыбки:

– Ты это точно решила?

– Точно, – сказала я.

Я не случайно запомнила эту дату. У некоторых народов днем рождения считается день зачатия, и это по-своему правильно. Я потом считала, и врачи мне считали – все сходилось. Может быть, Нанда, сам о том не догадываясь, научил меня регулировать месячный цикл и управлять движением яйцеклетки? А может быть, это была просто счастливая случайность счастливого дня? Но так или иначе, счет второго раунда был открыт. В мою пользу.

Девочка Маша родилась второго февраля, в девяностом. Зачем, зачем я назвала ее Машей? А с другой стороны, как еще я могла ее назвать?

Я лежала у Грауэрмана, в роддоме номер один на Калининском, и четвертого мимо наших окон с утра и до вечера текла необозримая толпа москвичей на одном из самых крупных митингов года. Трибуна была построена неподалеку, и открывая форточки, мы могли слышать выступавших. Но открывали не только форточки – несмотря на холод, открывали окна, высовывались, кричали лозунги вместе с толпой, махали руками и кто чем мог, чтобы привлечь внимание. У одной девчонки нашелся красно-бело-синий платок, и мы все по очереди торжественно размахивали им над уличной толпой, как знаменем. Здорово было.

А вообще в тот год я не слишком интересовалась политикой. Больше занимали меня пеленки, распашонки, детское питание "семилак" и книжка Спока. Я оказалась вполне нормальной бабой, умиляющейся крохотным пяткам, толстым щечкам, тому как Машенька держит головку, как она улыбается, как переворачивается… В общем, как там у классика, все счастливые семьи счастливы одинаково, и рассказывать об этом скучно. К тому же теперь… Впрочем, не буду забегать вперед. Сергей был более сдержан в своих чувствах, он любил Машеньку как бы опосредованно, через меня, через мое к ней чувство, ему самому в то время ребенок был явно ни к чему. На девочку, причем не только на поступки, но даже на эмоции в отношениях с ней, Сергею не хватало ни времени, ни сил. Шли последние полтора года перестройки, приближался решающий момент в истории. Все дальнейшее зависело теперь от совсем небольшой горстки людей. Возможно, их было всего десять в целом мире, возможно, чуть больше, возможно, меньше. Но Ясень был одним из них – это я понимала. Порою, особенно в девяносто первом, он был на грани нервного срыва. Целыми днями, а иногда и ночами пропадал в Кремле.

Как-то он пришел утром, я только проснулась и, стоя у плиты, с двумя джезвами в руках, решила вдруг посоветоваться с ним, а не купить ли нам памперсы, или теперь уже поздно, все-таки Машеньке уже год, но что поделать, ведь раньше-то у нас об этих памперсах-швамперсах никто и не догадывался, что они вообще на свете существуют… Сергей слушал, слушал мою трескотню, а потом посмотрел диким взглядом и проворчал в сердцах:

– Мне бы ваши проблемы, господин учитель! Помнишь старый еврейский анекдот? Вот уж действительно, нашла время и место рожать и младенцев выкармливать!

Он выпил кофе и ушел спать, поставив предварительно будильник. Он всегда так делал, уверяя, что кофе для него – снотворное. В тот день он мог себе позволить отключиться лишь на два часа. А я все эти два часа сидела на кухне в обнимку с Машенькой и плакала.

О девятнадцатом августа мы знали еще шестнадцатого. Поэтому паники не было. Было тревожное ожидание, было прослушивание бесед на знаменитом гэбэшном объекте АБЦ, были две бессонные ночи на телефоне, был молниеносный полет Сергея на Форос и обратно за четыре часа, и поездка в Архангельское была, и переговоры с "Альфой". И он только твердил все время, серо-зеленый от недосыпа и нервотрепки:

– Все идет по плану, пока все идет по плану.

Уже потом Дедушка объяснил нам, что не все пошло по плану, но результат в целом устроил его. Нас он устраивал тем более.

Двадцать первого, когда все уже было ясно, Дедушка скинул по эмейлу шифровку, из которой следовало, что перед нами стоит задача юридического оформления в новых структурах власти, после чего он ждет нас к себе. Как можно скорее. И обязательно вдвоем. А старшим по СССР велел оставить Тополя, которого очень уважал и в тот год доверял ему уже, как родному. Мы поняли, что готовится стратегически важное совещание на высшем уровне, и не только собаку, но и малышку Машу оставили на попечение Катюхи.

Тетя Катя, как мы теперь ее звали, все успешнее и увереннее исполняла роль второй мамы. Безумная перестроечная журналистика, в которой она крутилась, как белка в колесе, не оставляла никакой возможности для личной жизни. Парней-то у нее было немерено, а вот мужа найти среди этой чехарды оказалось непросто. Но Катя была моей ровесницей и тоже мечтала о ребенке, особенно о девочке. В общем племянницу она любила, как родную дочь, и оставляя Машуню с тетей Катей, мы с Сергеем не волновались ни за ту, ни за другую.