– Нормально.
– "Нормально"! – передразнил я. – Да это гениальная вещь! Роман века.
– Нахал ты, Разгонов, ужасный нахал. Пожалуй, даже хам. А эти непристойные намеки с "Последним танго"! Во что ты здесь собираешься играть?
– Узнаешь, – произнес я многозначительно. – Ты все узнаешь. Но давай сначала покончим с некоторыми формальностями.
– С какими еще формальностями?
– Ну, как же, откровенность за откровенность. Я признался, что не жду завтра утром женщину, а ты расскажи, кто был этот человек в "жигулях".
– Господи, да никто! Почти случайный попутчик. Знакомый знакомых, который согласился меня подвезти… Оказался полнейшей свиньей.
– И это все?
– Все. Очень кушать хочется.
– Золотые слова, Танечка! Я уже битых три часа хочу жрать, как сто китайцев.
Сначала мы решили сделать костер. Нет, не потому, что холодно, а потому что темно, и вообще для романтики. Казалось как-то пошло ужинать летним вечером, сидя в машине, да еще когда ужин праздничный – с коньяком и шампанским. Шампанское в багажнике тоже нашлось, и естественно, французское. А еще там нашлись офигительные австрийские лоточки из фольги со встроенным подогревом. Я о таких раньше только слышал от приезжающих из-за границы, но в последнее время, поговаривали, что их завозят и в наши супермаркеты. И было в этих лоточках на выбор несколько ресторанных блюд. Мы с Татьяной остановились на лангете с грибами. Из багажника "ниссана" сыпалось все, как из рога изобилия: ветчина, осетрина, соленые огурчики, маринованные оливки, свежие помидоры, бананы, киви, какие-то соки, крекер, шоколадные конфеты и еще черт знает что.
– Ты каждый день так ужинаешь? – поинтересовалась Таня.
– Нет, – ответил я как можно серьезнее. – Обычно я ужинаю в ресторане. Просто сегодня день такой странный получился.
Потом мы обнаружили почти на дне багажника складной столик и четыре складных стульчика. И уже окончательно войдя в роль, я пробурчал:
– Забыли тент положить, мерзавцы!
– Обойдемся, – сказала Татьяна.
– А если дождь?
– Продолжим праздник в машине.
"Да, кто-то явно собирался на пикник", – думал я, рассеянно осматривая еще не вынутые из "ниссана" припасы, и наткнулся взглядом на красноречиво промасленную тряпку, под которой угадывались очертания АКС или чего-то вроде. Ужасно захотелось развернуть его, но при Татьяне это было бы полным безумием.
– Накрывай на стол, – сказал я ей тихо, и в этот момент новая мысль обожгла меня, как прикосновение оголенного провода: "Ну, я-то завтра собрался умирать, а причем здесь Таня?! Имею ли я право пудрить ей мозги? Ведь автомат в тряпочке – это уже не игрушки. Я должен рассказать ей правду. Но тогда… Тогда не будет романтического ужина, прекрасного вечера, не будет любви, и едва послышавшиеся звуки танго, последнего парижского танго, растворяться в тишине или в пронзительном вое сирены… Вот именно! (Это была еще одна мысль примчавшаяся вдогонку.) Ты можешь рассказывать всю правду о себе, но не о Тополе. Тебе что, разрешили болтать кому попало о хозяевах "ниссана"? Да, может, тут в каждом шурупе жучки установлены. Ясень, у тебя нет выбора. Ты уже работаешь на Тополя, кем бы он ни был. И с этой девчонкой ты будешь молчать о работе. И вам будет хорошо вдвоем, а наутро ты попросишь ее уйти, ничего не объясняя. Она поймет, ты же видишь, какая она – она обязательно поймет. А еще ты должен сообщить Тополю, что ты не один. Хотя бы потому, что ты не знаешь, в котором часу наступит его утро".
– Миш, у тебя есть ножик, помидоры порезать?
Ее вопрос словно разбудил меня, и в задумчивости я чуть было не брякнул, как Деточкин в "Берегись автомобиля": "А черт его знает, что там есть".
– Ножик… – протянул я, собираясь с мыслями.
В "ниссане" я бы искал его глупо и долго. Поэтому шагнул к своему рюкзаку и извлек из кармана любимый складной офицерский нож.
– Слушай, – улыбнулась Татьяна, – а зачем ты возишь с собой рюкзак?
Я перешел на зловещий шепот и сообщил:
– Я – диверсант. В рюкзаке у меня тротил, чтобы взрывать железнодорожные мосты.
– А-а, – сказала Татьяна.
– Да просто старая привычка автомобилиста. Любая машина может выйти из строя, а при движении пешком, ничего нет лучше рюкзака.
– А вот эта машина часто выходит из строя?
– Эта? Пока еще ни разу.
Потом я пошел поискать дров для костра. И мне повезло. Совсем неподалеку кто-то спилил березу, а увез не все – бревнышки помельче остались аккуратно сложенной кучкой. Как раз то, что мне надо. Вряд ли это были дрова все для того же пикника, но я уже ничему не удивлялся. Если бы даже бревна были поколоты, а рядом стоял мангал, лежали бы шампуры и коробок спичек с приколотой к нему запиской: "Вам, дорогой Михаил Григорьевич", я бы и это воспринял как должное. Ведь когда идут такие навороты, становишься вдруг отрешенным и царственно спокойным. Кажется, это называется запредельное торможение. С запредельным царственным спокойствием я надрал с бревен бересты, рассовал ее по карманам, а поленьев взял столько, сколько мог унести. И пошел к машине.
– Все почти готово, – поведала мне Татьяна. – Пойду позвоню по телефону.
– Что?! А-а… Валяй. Только далеко не отходи. Темнотища. Мало ли что…
– Далеко не пойду. Хворосту только пособираю. А то ты принес какие-то столбы. Как их разжигать-то?
– Эх, женщины! Ничего вы в кострах не понимаете. От хвороста один треск, а эти гореть долго будут. Ну, давай скорее…
И она скрылась за березами. Нужно ли объяснять, куда я ринулся в ту же секунду?
– Тополь, Тополь! Вызывает Ясень! Прием.
– Говори, Ясень. Прием.
– Тополь, я здесь не один. Если она подойдет, я мгновенно прерву связь. Ты понял? Просто я хотел…
– Ясень, ты идиот? Почему сразу не сказал? Кто она? Прием.
– Я не знаю, кто она. Зовут Таня. Она проезжала мимо, ей надо было помочь. Вот я…
– Дальше что?! Прием.
– Ничего. Она побудет со мной до утра. Прием.
– Ясень, ты действительно придурок. Ты понимаешь, что ты должен избавиться от нее? Прием.
– Что?!! Да пошел ты!..
– Кретин! Я же сказал, не убрать, а избавиться! Ты должен сделать так, чтобы она ушла. Ты понял меня? Прием.
– Она уйдет, – сказал я спокойно. – Но только утром.
И без предупреждения вырубил передатчик, хотя Татьяна еще бродила где-то между березами. Просто он мне надоел, этот Тополь. Ишь, распыхтелся! Может, я его разбудил. А может, он просто скучает там один на своем ночном дежурстве, и ему, конечно, завидно, что я тут девочку наклеил. Ладно, ладно…
Я включил магнитолу по-прежнему настроенную на "Радио-101", и в "ниссан" стремительно ворвался полный экспрессии голос неполнозубой звезды Ардис:
– Ain't nobody's business!
Слова весьма соответствовали моменту: "Это никого не касается!" Действительно, никого. Весело! Я закурил и стал качать в такт руками, головой, потом начал притопывать ногами.
Подошла Татьяна с охапкой хвороста.
– Любишь Ардис? – спросил я ее.
– Ничего. – Она бросила хворост прямо под колесо, словно собиралась подпалить машину.
– Неполнозубая, – сказал я, – а как поет!
Татьяна улыбнулась.
– У нее просто строение челюсти такое. А неполнозубая – это я.
– Почему?
– Зуб сломался, а вылечить некогда.
– В пьяной драке? – поинтересовался я.
– Не-а, за завтраком в осетрине хрящик попался.
– А-а… Ну-ка покажи! – Я включил фары и вышел из машины. – Иди сюда.
И она встала в свете этих ниссановских прожекторов, как актриса в лучах рампы, и лихо откинула со лба челку, и улыбнулась нарочито широко. Такой я ее еще не видел: рыжее полыхание волос над голубым блеском глаз, нежной россыпью веснушек, розовой влажностью губ и белоснежным сиянием зубов. И одного зуба – четвертого вверху справа – действительно не хватало. Но это не портило ее – это было как-то удивительно мило и трогательно, как у ребенка.
Я бросил сигарету, сделал шаг к ней и приблизил свое лицо… Дальше все получилось само собой, честное слово, я этого не планировал. Наши губы оказались слишком уж рядом. Я порывисто обнял ее и жадно захватил своим ртом ее розово-жемчужное великолепие. Она не противилась, нет, она ответила. Губами, языком, маленькими нежными ладонями, всем телом, прильнувшим ко мне. И мир исчез. Сладкий оранжевый туман плыл сквозь меня и вокруг, окутывал, обволакивал мягким теплом и ароматной шелестящей тишиной… Когда я последний раз так целовался? Со Светланой на острове Валаам, когда все было впервые, и закачались сосны, и огромное красное светило опрокинулось в озеро? Или с Белкой десять лет назад в продувном московском дворе, где посреди холодной черноты мартовского вечера мы были отдельно от всего и всех, и под двумя сомкнувшимися капюшонами наступил жаркий май и мы летели куда-то вперед и вверх, к теплу и свету… Но, кажется, теперь было еще прекрасней.
