Боевые действия собственно уже начались, их прервало появление нашего вертолета. Уже в полете мы получили сообщение, что по данным местного ГБ в поселке есть женщины и дети. Уважительная тишина встретила нас на входе в селение, когда шум вертолетного движка остался далеко позади. По вертолетам тогда еще не стреляли: то ли не из чего было, то ли просто война всерьез не развернулась, а вот по бойцам спецназа огонь могли открыть и те, и другие. Во всяком случае, так нас инструктировали. Поэтому мы грамотно рассредоточились на местности и заняли ключевые позиции. Тишина теперь стояла такая, будто в этом месте уже давно нет ни одной живой души. И тогда я поняла, что настал мой звездный час.

Я вышла на середину улицы между домами с белым платком в поднятой руке, сняла с шеи автомат, бросила его перед собой и закричала:

– Выходите! Мы всем гарантируем жизнь и свободу. Сдавайте оружие и уходите в горы. Мы не будем не только записывать ваши имена, но даже фотографировать вас. Я обращаюсь к вам от имени Комитета госбезопасности СССР, я – командир группы спецназа майор Иванова. Через десять минут здесь будут вертолеты войск МВД. Вы будете окружены. У вас остается очень мало времени! Сдавайте оружие, друзья! В кого вы хотите стрелять? Здесь ни в чем не повинные женщины и дети.

Тишина стала просто фантастической. Я представила, какими глазами должны сейчас смотреть на меня эти дикие горцы. Маленькая рыжая девчонка – майор спецназа КГБ. Я думала, они смотрят с восторгом. Еще минута, и им ничего не останется, как только сложить оружие и заговорить со мной о том, что я делаю сегодня вечером. Но очевидно они думали совсем по-другому: подставка, думали они, отвлекающий маневр, коварный план армянского (азербайджанского) ГБ, не бывает, думали они, таких майоров в спецназе.

Я никогда не смогу узнать, как было на самом деле. Не у кого теперь спросить.

– Я повторяла свой текст уже по третьему разу, когда в воздухе мелькнула граната. Я успела увидеть ее, даже успела оценить расстояние и понять, что не смогу вернуть ее хозяину, да и нельзя было этого делать – в домах мирные жители (об этом я тоже успела подумать). И я сделала главное – упала и закрыла голову руками. Четыре осколка достали меня: два в бедро, в плечо один и – самое противное – в правую кисть. Смешно: пройти Афган без единой царапины и получить ранение, что называется у себя дома. Да, тогда мы еще считали, что это дома.

Потом началась стрельба, громкая и, как показалось, беспорядочная. Я не стреляла, я просто подобрала свой автомат и медленно поползла к стене ближайшего дома. А ребята мои работали в общем грамотно. Потери были, но с нашей стороны, только двое раненых, не считая меня. Боевиков уложили восемь, остальные удрали, из мирного населения не пострадал никто. И вот, когда все уже было кончено, вдруг появились в небе три вертолета. Кто ими командовал, кто давал им цели? Появились и накрыли ракетным ударом россыпь финских домиков. Это был кошмар, оттуда сразу ударили по нам, и у нас стало на двух раненых больше, причем появился один тяжелый. Спасибо родной милиции, точнее, войскам МВД. Потом все залегли, обмениваясь ленивыми очередями. Потом стало совсем тихо. И я снова вышла на это яркое солнце, на этот жуткий сверкающий снег и уже вовсе без оружия заковыляла в их сторону. Раненый Пашка хрипел вслед:

– Не ходи, дура! Убьют же ведь. Не ходи.

А я шла, размахивая все той же белой тряпкой, правда на ней теперь были красные пятна. На мне их было еще больше. И кровища эта сильно перекрасила мое представление о восточном мужчине. Я теперь знала, что некоторые из них умеют бросать гранаты в девушек, идущих под белым флагом. И мне уже не терпелось довести свой эксперимент до конца. Я пробовала кричать им что-то по-армянски, какие-то простые слова, выученные за эти дни, я не слышала их ответов, ветер жутко свистел в ушах, зато слышала выстрелы, не знаю, чьи, может быть, просто примерещилось. Фонтанчиков от пуль на снегу я не видела, вспышек – тоже, впрочем перед глазами уже все плыло… Я дошла до них и упала.

По-русски бойцы говорили сносно. Они не согласились оставить оружие, но согласились уйти и забрали с собой своих раненых. И они успели уйти до того, как подъехали грузовики с омоновцами.

Потом – провал в памяти.

Помню очень отчетливо: лежу на постели, перебинтованная чем попало, рядом двое моих ребят и старая печальная армянка. Она буквально причитает, протирая мне лицо прохладной влажной салфеткой:

– Бог мой! Дэвонка, чем ты занимаешься?! Да развэ можно! Да твое ли это дэло! Нэ можно, ай, нэ можно! Дэти – вот твое дэло. Рожать – вот твое дэло! Бог мой, Бог мой, дэвонка!..

И почему-то ярче всего я буду вспоминать именно эти причитания старой армянской женщины из расстрелянной деревни, буду вспоминать по дороге, стискивая зубы от боли в набитом ранеными продувном армейском "уазе", буду вспоминать в ереванском госпитале, куда ко мне уже через шесть часов после поступления примчится Сергей, буду вспоминать через неделю в Москве, зализывая оставшиеся раны дома на диване.

А раны-то были в общем ерундовые, мне опять повезло. Сильнее был шок от этого предательского удара, от этой бессмысленной мясорубки в мирное время. (Как не хотелось верить, что мирное время кончилось!) Но Дедушка оказался, как всегда, безнадежно прав. Все-таки лучшие источники и лучшие аналитики были пока у него, а не у нас. И я сказала Сергею, что такое положение вещей нужно срочно менять.

– Нам по-прежнему остро не хватает людей, Сережа, – жаловалась я.

– Конечно, – не спорил он. – И поэтому ты хочешь начать с того, чтобы как можно скорее угробить себя.

– Брось, Сережа со мной ничего не случится. Я не боялась ехать туда и не боялась идти под пули. Я и сейчас ничего не боюсь. Веришь? Абсолютно ничего.

– Верю.

– Сережа. Я хочу маленького.

– Что?! – он оторопел. – Ты имеешь ввиду ребенка?

– Ну, не котенка же.

– Довольно странный вывод после командировки в горячую точку.

Я рассказала ему про ту женщину. Он нахмурился и надолго замолчал. Наконец, спросил:

– Ты не хочешь больше работать в нашей организации?

– Да ты с ума сошел!

Именно этого я и боялась – что он так подумает.

– Вы все, мужики – чокнутые. При чем здесь? Работа работой, а дети – это дети. Ради кого работать-то?!

– А ты не пытаешься обмануть сама себя? – спросил он тихо. – Работа ведь бывает разной. И в некоторых случаях дети…

– Знаю, знаю, читали, смотрели, киднэпинг, дети-заложники – знаю. Но если постоянно думать только об этом, жить станет вообще невозможно. Кто знает, кого и когда возьмут в заложники. Да мы все заложники в этой гребаной стране и на этой гребаной планете! Ты сам не боишься умирать? Ну, так и за детей не бойся! Конечно, идеальный агент спецслужбы – это человек без Родины, который не только детей, но вообще никого не любит, ничем не дорожит, и никого ему не жалко. Таких все фашистские режимы двадцатого века наплодили предостаточно. Но ты, кажется, не такими хотел комплектовать нашу команду, вы с Дедушкой, кажется, что-то новое придумали, интеллигентов каких-то с тонкими пальцами музыкантов и с РПГ наперевес…

– Ну ладно, хватит, остановись, – Ясень улыбнулся. – Хочешь ребенка? Будет тебе ребенок.

Но все оказалось не так просто.

Прошло два месяца, как мы перестали предохраняться, а задержки все не было.

Терпеть не могу врачей. Нет, не тех, с которыми мы вместе наших ребят с того света вытаскивали в Пули-Хумри и в Кандагаре, не тех, которые меня в Ереване латали. А обычных, без погон, которые в простое мирное время в наших ублюдочных поликлиниках и больницах запросто могут загнать тебя в гроб, с помощью всего лишь сидения в очередях к кабинету или мучительного ожидания укола, когда лежишь на грязной, пропахшей мочою койке, в глазах темнеет от боли, и слышишь как все медсестрички весело поют в ординаторской – у них там пьянка по поводу дня рождения нового врача. Так получилось с матерью Ларисы Булатовны в Свердловске. Лежала с переломом ноги, а умерла от простой почечной колики. Мне тогда было десять лет. А в двенадцать, уже в Москве, мне резали аппендицит. Приличная вроде была больница, но что-то они там напороли с наркозом, экономили что ли? Было очень больно. Я помню. Очень. И с тех пор не люблю врачей.