– …Да… Эротические мысли… это когда я чувствую, что… нечто засовывают под мою юбку. Меня охватывает чувство стыда, и я думаю, что меня следует наказать, что я должна умереть…

– Фрау Олер, я не был бы настоящим врачом, если бы не признал, что вы стоите перед серьезной проблемой. Я осознаю, что развод невозможен для лиц вашей веры. Вы должны найти пути к тому, чтобы ваш муж чаще и с большим успехом осуществлял половой акт. Я бессилен вам помочь. Однако я могу и должен помочь вам освободиться от навязчивой мысли о самоубийстве и убийстве ребенка. Ваш мозг ввел эту навязчивую мысль, подменив то, что вы считаете более порицаемым грехом, – эротические чувства к мужчинам. Вы должны избавиться от представления, будто вам не нужны супружеские сношения. Если вы открыто признаете, что у вас есть сильная сексуальная потребность, остающаяся неудовлетворенной, и что это вовсе не грех, за который вас следует порицать или объявлять вам общественный бойкот, то тогда вы освободитесь от навязчивой мысли, которая подрывает ваше душевное спокойствие.

– Думаю, что понимаю… по крайней мере немного. Вы говорите, что, когда у меня появляется эротическое желание в отношении других мужчин, мне не следует считать себя развратной… или думать, что меня надо наказать, а это вызывает желание выброситься в окно или заколоть ребенка. Все, что я должна помнить, – это то, что мое эротическое чувство нормально и я должна найти средства помочь мужу любить меня.

– Да, фрау Олер, именно это я говорю. От вас зависит держать такие мысли в вашем сознании…

С другой пациенткой он потерпел полное фиаско. Это была молодая девушка, влюбившаяся в мужчину, который, как она полагала, отвечал ей взаимностью. Однако истина была в том, что он приходил в ее дом с иными целями. Узнав об этом, девушка расстроилась, впала в депрессию, заболела. В день, когда собиралась вся семья, она убедила себя в том, что на встрече будет и молодой человек, он явится, чтобы повидаться с ней. Так она и сказала своим родственникам. Она ждала весь день и к ночи стала жертвой того, что Зигмунд назвал «состоянием галлюцинаторного смешения»: она уверовала, что мужчина пришел, она слышала, как он шел по саду и пел, она бросилась в ночной рубашке ему навстречу… В последующие месяцы ей казалось, что он рядом с ней, признался ей в любви, что они поженятся. Она была счастлива, живя в иллюзорном мире. Любая попытка семьи и доктора Фрейда разрушить эту фантазию возвращала ее в депрессию. Она зашла, видимо, слишком далеко, и вернуть ее в нормальное состояние было уже невозможно.

Зигмунд старался объяснить происшедшее отчаявшимся родителям: непереносимая мысль, что ее отвергли, взяла верх над рассудком; эта мысль была для нее совершенно неприемлемой, и ее подсознание в порядке защиты создало иной мир, в котором она жила. Благодаря навязчивой мысли, что молодой человек любит ее и находится рядом, она была способна разрядить нервную энергию, которую не желала или не могла высвободить при подавленной мысли о том, что она нелюбима.

В своих заметках он писал: «Хотя пациенты и знают о сексуальном источнике своих навязчивых идей, они часто держат это в секрете… обычно выражают удивление, что могут быть объектом такого воздействия, что у них могут быть обеспокоенность или определенные импульсы… Ни один приют для умалишенных не свободен от аналогичных образчиков: матери, заболевшей из–за потери ребенка и ныне укачивающей полено, которое она не выпускает из рук; или обольщенной невесты, которая при полном свадебном параде годами ожидает жениха».

7

К Фрейду пришел пожилой, тучный, с почти квадратной головой заместитель министра в австрийском правительстве, страдавший манией преследования. На вопрос Зигмунда, кто его преследует, он ответил:

– Каждый. Все в моем ведомстве; незнакомцы, сидящие рядом со мной в кафе; прохожие на улицах; моя семья и друзья. Они обвиняют меня в самых ужасных преступлениях.

– Как же вы узнали, что они говорят о вас?

– Я слышу их голоса. Я выработал этот нехитрый способ. Я слышу их говор, даже если они находятся в соседней комнате или на противоположной стороне улицы. Они обвиняют меня в том, что я краду документы из моего ведомства и продаю их врагу, заказываю дрянное обмундирование для армии и приобретаю недоброкачественный провиант для солдат.

– Но ведь вы не виноваты ни в чем подобном, господин Мюллер? Вы уважаемый человек в министерстве.

– Зачем же тогда плетут заговор против меня?

– Господин Мюллер, никто не устраивает заговора против вас. Голоса, которые вы слышите, это ваши собственные.

Мужчина уставился на доктора с открытым ртом.

– Что вы говорите? Я не разговариваю сам с собой. Я не сумасшедший. Я узнаю голоса.

– Голоса поступают из глубин вашего ума.

– Зачем я буду говорить сам с собой? Зачем я буду выдвигать обвинения, зная, что не виновен в преступлениях?

– Вы одержимы идеей вины. Мое лечение будет заключаться в том, чтобы установить, в чем вы действительно чувствуете себя виноватым.

Прошло значительное время, прежде чем Зигмунд узнал, что господин Мюллер, женатый, семейный человек, сошелся с молодой проституткой в Пратере и подцепил гонорею. Не посмев признаться домашнему врачу, он заразил свою жену. Зигмунд пришел к заключению, что голоса пытались внушить ему, будто он не предатель или вымогатель, а аморальный человек, который навлек неприятности на себя и на свою семью. Зигмунд убедил его признаться во всем жене и обоим отправиться к урологу. Господин Мюллер и его жена вылечились от гонореи, но обвиняющие голоса продолжали преследовать пациента!

Зигмунд был огорчен и расстроен: убежденный в правильности своей теории, он не добился успеха на практике. Очевидно, гонорея была слишком близким по времени «преступлением» и не она возбуждала голоса. Он углубился в прошлое Мюллера, но выудил всего лишь страх перед отцом, сочетавшийся с непонятными тревогами и враждебностью к старшему Мюллеру. Казалось, что пациент обременен грудой провинностей в отношении отца, однако тщательное исследование показало, что Мюллер был хорошим и щедрым сыном. Зигмунд так и не решил проблемы.

У неудач словно было собственное расписание: хорошо образованный, вежливый тридцатилетний мужчина пришел к нему с иной одержимостью. После смерти отца он перестал ходить по улицам Вены из–за жгучего желания убить каждого встречного. Опасаясь поддаться тяге к убийству, он целыми днями сидел взаперти в своей квартире, разрушив собственную карьеру. В тех случаях, когда ему приходилось выходить на улицу, он считал обязательным удостовериться, куда скрылся тот или иной прохожий, дабы быть спокойным, что это не он спрятал тело. Подобно молодой женщине, воображавшей, что она повинна в каждом преступлении, о котором сообщалось в «Нойе Фрайе Прессе», он думал о себе как о «разыскиваемом убийце».

Зигмунд не мог найти решения, хотя каждый раз, когда в ходе анализа они углублялись в детство пациента, возникала гигантская фигура отца: резкого от природы, требовательного к дисциплине. Сын не любил отца, по сути дела, противился ему большую часть своей жизни. Каким же образом, спрашивал себя Зигмунд, смерть отца могла навязать одержимость сыну и у него возникло желание убить каждого встречного? Интуитивно он понимал, что здесь есть связь со случаем господина Мюллера, слышавшего голоса, причем отец выступал общим фактором. Он не мог определить, в чем же тут дело. Требовалось исследование!

Однажды он принял пациентку, направленную коллегой из Института Кассовица. Интеллигентная девушка, она ненавидела служанок в родительском доме, ссорилась с ними, а они либо уходили сами, либо их увольняли. В доме сложилась нетерпимая обстановка. Ее привела мать. Удобно усадив ее, Зигмунд спросил:

– Не можете ли вы рассказать о мотивах вашей ненависти к служанкам? Вы должны раскрыть мне мотивы, врачей обманывать нельзя.

– Вульгарность этих девок! – выпалила она. – Они испортили все мое представление о любви. Я знаю, чем они занимаются в свободные дни. Они имеют половые сношения с солдатами и рабочими. Можно ли думать красиво о любви, если знаешь, как вульгарно это делается?