— Стрессы были? — с серьезным лицом спросила она. — У вас сильный тонус. Придется остаться, пусть муж привезет вещи.

— Я не замужем.

— Родным скажите. Как минимум несколько дней.

У меня никого нет, но я промолчала… Нет семьи, и подругам, как она посоветует, тоже не смогу позвонить. Я одна на этом чертовом свете. И никогда я так остро этого не чувствовала, как сейчас. Представила, как поднимусь в палату к девчонкам, у которых семьи, мужья, хотя бы парни... Кто-то, кому они и их будущий малыш небезразличны.

— Полис у вас с собой?

— Да, — выдохнула я.

Несколько дней, сказала она. Я, конечно, останусь. Только с работой придется попрощаться, а значит, не на что будет жить и придется залезть в запасы.

Хорошо, документы догадалась взять.

Андрей

Шелехов смотрел пристально, с недоверием. Так на чужих смотрят немецкие овчарки. Пока молча.

— Брак. Твой поставщик халтурит, — Андрей бросил ствольную коробку обратно в кейс с мягким дном. — Край неуважения.

— Поставщик надежный.

— Я тебе говорю, брак. Ты мне не веришь?

Он выдержал тяжелый взгляд Шелехова с доброжелательно нейтральным лицом, с которым сроднился за годы. Если не излучать ничего, кроме вежливого дружелюбия — люди тебе верят.

Надо надавить.

— Ты хочешь, чтобы я попал или нет?

Шелехов первым отвел глаза — убирал оружие в кейс. Захлопнул крышку. Проделывал все с напряженными желваками.

— Ты опять переносишь дату. Нам это не нравится. Ты крупно должен, Андрей. За свое освобождение и за Каца. У нас договор.

— С меня работа, с тебя обеспечение. Достань нормальный ствол. Я не затягиваю, как ты подозреваешь, но рисковать не буду. Я долгов не забываю, Сергей.

Сраные долги.

Они правы: придется платить. За то, чтобы до конца жизни не гнить за полярным кругом. Хотя в первые годы стен не было видно за тяжелыми мыслями, какая разница.

Но это не его дело.

— Я поговорю с поставщиком, — наконец согласился Шелехов.

Расслабился, отлично. Вместо кейса на столе появилась бутылка водки, карты. Водка — хорошо. Хотелось выпить — дать отдых нервам. Горький глоток спокойствия. Но расслабятся нельзя, не с ними, сожрут. Верить нельзя некому. Это в подкорке, на уровне тела и примитивных инстинктов, и неважно, кто перед тобой.

— Раздавай, — обстановка стала непринужденной.

Шелехов, усмехнувшись, разлил водку по стаканам, раскидал на троих карты. Третий — где-то в кухне, со своей бабой говорит. Идиот. При чужих нельзя о женщинах, и о своих слабых местах. Никто не должен знать, в чем ты слаб. Как с ней получилось. Все можно перетерпеть, кроме нее. За нее платить пришлось, чтобы не мстили. На всю жизнь удавка. Но там дети, она…

Он пропустил ход: не хочется играть.

Настроение не то.

Но уходить рано. За окном ночь и стройки нового микрорайона, недалеко квартира, можно там остаться, выспаться.

— Давай еще раз, и пойду, — получилось вяло, словно свой язык жует, как это бесит.

Нужен дым, и ее не вспоминать, чтобы успокоиться и себя контролировать. Шелехов специально вспомнил про Каца. Только сунул сигарету в рот, с кухни вернулся Паша.

— Андрей, слышал, что про Лену говорят?

— Что за Лена?

— Девчонка твоя.

Как оплеуха, из глаз чуть искры не посыпались из-за картинок связанных ассоциаций. Плачущая на коленях блондинка, широкие бедра под белым платьем, приятная улыбка. Из-за нее пришлось сломать каждую фалангу в пальцах Михи.

Лена.

Он опустил глаза и прикурил.

— И что?

— Пацаны говорят, ее люди Ковалева избили, когда наехали на должников. Узнали, что твоя, да еще беременная, теперь в бегах…

— Что? — он прищурился. — Ты что несешь?

Тасуя карты, Шелехов пристально наблюдал за ними.

— Я ее пару раз трахнул, — продолжил Андрей, отмахнулся. — Иди ты, короче. Когда это было? Я причем?

— А ты не ей золото из доли брал? — спросил Шелехов.

— Я помню? Раздавай уже. Я не помню, что вчера было, давно бы свихнулся, ты спрашиваешь про полгода назад. 

Беременная.

Могла и соврать, чтобы защититься.

— А кто этот Ковалев? Где найти?

— Андрей, у тебя дело, — напомнил Шелехов.

— Делу не помешает. Надо с ним пообщаться. Знал, чья была любовница — и ее избил? Ты шутишь, что ли, что за дела? Я хочу разобраться.

— Ну, как знаешь. Вообще нагло, да.

— А я о чем.

Тон безразличный: эго задели, а девушка — хрен с ней.

Удостоверившись в безразличии партнера, Шелехов неторопливо раздал карты. Пить теперь не стоит, но уходить рано нельзя — подозрительно. Придется сыграть пару партий.

Игра не шла.

Мысли к ней возвращались. Как двигалась на нем, постанывая и запрокинув голову. Нежная, но горячая. То, что нужно было. Такая невинная за счет юности, незнакомая с горем. Это оно стирает с людей беззаботность.

Как с ней случилось, с ласточкой.

— Ладно, я все, — Андрей бросил карты и встал. — Надоело. Разберешься с поставщиком, звони.

С кухни забрал сумку, сбежал вниз. Район новый, почти нежилой — кругом стройки, вышки кранов, людей нет. Пахнет пылью, напоминает про степь, ущелья, и полная луна над огрызком недостроенного дома похожа: прям как тогда.

Он привычно оборвал мысль, и набрал номер.

— Привет. Пробей мне: Елена Морозова, девятнадцать лет. Не факт, но, возможно, беременная. Должна где-то стоять на учете, выясни, куда обращалась.

— Срочно?

— Прямо сейчас.

Он потушил сигарету об стену.

— А тебе зачем беременная баба, если не секрет?

— По делу, — он выдул остаток горького дыма из легких и поморщился. — Перезвонишь или напиши лучше. Не могу говорить.

Язык плохо слушался, говорить трудно. Когда один — свои плюсы, можно молчать, давая глотке отдых.

Он направился к машине.

Сумку под сиденье, сам за руль и прежде, чем завести, долго разминал правую руку. Кости ныли после перелома на погоду или стресс. Вспомнилось, как она здесь ерзала верхом, скрипя коленкой по кожаной обивке, как мучительно сладко ныли мышцы пресса наутро. Как от нее пахло…

Жалко было, что ушла.

Но к лучшему.

Упала смс: «Есть такая. Лежит в отделении патологии роддома. Адрес дать?»

«Нет».

Сказала же, что аборт сделает.

Дура.

Что ей в голову ударило: оставила ребенка от любовника в ее годы. Обиделась, гордая. Когда признавалась, боялась, но говорила, а в глазах надежда. Девочка, в голове сказки, жизни не видела. Либо случится что-то, что вырвет ее из розовых фантазий, либо по удачному стечению обстоятельств этого не произойдет, и она счастливо проживет жизнь, уверенная в правильности своей картины мира.

Будет потом ребенку байки про папу-военного рассказывать, свято убежденная, что все правильно сделала.

Дура.

Он завел машину, и вырулил к дороге, зажав свежую сигарету в углу рта. С Диной лоханулся. Не скрывал, что к ней неравнодушен, кто ж знал, что так жизнь вырулит. Ради нее и пытал, и убивал, если нужно было. Когда ее беременную в заложники взяли, все знали, что Ремисов ее защищает, и руки у него развязаны. Да много кто это знал. И как освободился, первым делом к ней поехал, на ее дочку посмотреть. Она писала, дочь не от него. Как будто ее мудак дал бы написать правду, будь иначе. Но Дина не обманула: девочка оказалась беленькой, не его масти. Долго на ноябрьском ветру стоял — на набережной у реки ветер сильнее. Не мог уйти. Смотрел, что из загнанного зверька, юной девочки, ласточка стала взрослой женщиной. Роскошной и красивой дорогой, настоящей красотой. Как она изменилась. Навсегда чужая.

Любимая.

Одержимость ею сыграла против.

Но Дина не здесь и достать ее не просто, в отличие от Лены. Слухи, что она залетела, разбежались во все стороны. У него слишком много врагов, чтобы это игнорировать.

Отличный рычаг давления — беременная девушка.

Он скрипнул зубами.