Я не мог в него попасть! Гадёныш видел движение моего пальца и смещался за долю секунды до. Он замирал только в тот момент, когда атаковал сам! Только тогда! И сейчас мы застыли друг напротив друга, но не начинали атаку.

- Слушай, Павел, – не выдержал я этой нездоровой ситуации. – Ну чего ты так взъелся-то? Обещали же бумажку выправить…

- Отойди! – хрипло потребовал сторож. – Ты мне не нужен!

- Ну чего ты, в самом деле? – спросил я, продолжая отступать и подталкивать спиной Марию. – Нормально же общались!

- Отойди!!! – рявкнул сторож. – Просто отойди!

Из главного помещения доносился всё приближающийся топот. Время работало на моей стороне. И сторож это понимал. Пару раз он дёргался к стенам узкого служебного помещения, но каждый раз я смещался так, чтобы Мария оставалась прикрыта.

И сторож занервничал, бегая глазами в поисках хоть какого-то способа до неё добраться… Но та сама предоставила ему шанс. Точнее, она предоставила шанс нам обоим: и мне, и сторожу. Отступая, я знал, что рано или поздно она споткнётся. Ну просто нельзя ходить спиной вперёд в тёмном помещении, полном хлама, и не запнуться. Тем более, на каблуках.

Этого ждал сторож, чтобы ударить по Марии Михайловне. Этого ждал я, чтобы выстрелить в сторожа, когда он застынет, выпуская наружу своё чёрное колдовство. Этого ждала ножка Марии Михайловны, которая, наконец, нашла какую-то железяку, об которую можно споткнуться.

Наверно, этого ждала даже железяка. Ведь недаром она тут лежала: не могло же её пребывание в данной конкретной точке пространственно-временного промежутка быть абсолютно бессмысленным?

И услышав испуганный писк за спиной, я уже давил на спусковой крючок. А сторож вытянул руку влево от меня и… Каким-то чудом я всё-таки поймал то короткое мгновение, когда он на секунду застывал перед ударом.

Выстрел из пистолета и треск заклятия, принявшего форму чёрного копья, прозвучали одновременно.

И хоть сторож попытался в последний момент сместиться, но пуля с сердечником из хладного железа оказалась быстрее, зацепив его. А я оказался быстрее чёрного копья и успел поймать левой рукой Марию, дернув её вправо, прочь от странного чёрного копья, в итоге ударившего в молоко. То есть в пол.

- Мама! То есть Федя-а-а! – от избытка чувств пискнула проректор. – А-а-а-а!

И у неё были на то все основания. Ведь оно обычно как происходит? Спасая жизнь женщины, мужчина уносит её прочь от всех опасностей. А у нас как?

А у нас было наоборот. Двигаясь вдоль стены, левой рукой я тащил за собой Марию по направлению к противнику. Тащил и стрелял. А сторож, сволочь такая, тоже никак не хотел сдаваться.

Как заводная кукла, бил и бил по нам какими-то мелкими заклятиями – хотя и видно было, что вот-вот концы отдаст. И даже так он умудрялся уходить из-под пуль. В итоге, попал я всего три раза, расстреляв остаток магазина. Но, главное, что он в нас ни разу не попал.

И чем меньше было расстояние между нами, тем хуже становилось сторожу. Последняя пуля наконец-то ударила ему в голову, но он и без того уже хрипел, с трудом шевелился и вообще демонстрировал все признаки острой интоксикации хладным железом.

Тяжело дыша, я остановился рядом с телом. В шаге от меня плюхнулась на пол Мария.

- Камушек забился… – проговорила она, поморщившись.

Стянув с ноги туфлю, женщина принялась её вытряхивать. А я так и стоял, как настоящий самец-победитель: ловя редкий миг тишины и гордо глядя на убитого врага. Вот только ликование долго не продлилось…

Когда Мария надевала туфлю обратно, она бросила взгляд в глубину помещения, широко раскрыла глаза… А потом тихо-тихо прошептала почти в полной тишине:

- Ф-ф-ф-федя-а-а-а-а!

Проследив за её взглядом, я увидел, как какая-то тёмная и очень неспокойная субстанция на том месте, где мы начали наш со сторожем последний поединок, пожирает стены и подпорки здания.

А потом склад горестно застонал… Печально-печально так… И я мог его понять! Я готов был даже стонать с ним в унисон!

Потому что стены начали складываться внутрь помещения. Они трещали, кряхтели, дрожали, а крыша у нас с Марией над головой опасно похрустывала.

- Вашу мать!.. – пробормотал я, когда всё начало рушиться.

Бежать к выходу? А успеем мы уйти из-под удара? Или прикрыть женщину в надежде, что моё тело станет щитом от обломков? Но оно у меня не настолько крепкое, да и жить, если честно, очень хотелось…

За оставшуюся секунду выход был найден! Подхватив госпожу проректора, со страхом глядевшую на прогибающийся потолок, я почти закинул её в металлический шкаф со спецодеждой.

А затем прыгнул следом и захлопнул дверь.

И сразу же получил удар по затылку и спине, когда на шкаф обрушилось что-то тяжёлое, сминая стенки и прогибая внутрь дверцы. Наверно, я даже отключился…

Из дневника мальчика Феди, написанного на неизвестном языке

Мама! Моя местная мама – милейший человек, который умудряется выживать в этом жестоком мире, не используя мозги. После того, как не стало папы – с ней, если честно, совсем тяжело. Папка хоть и редко уделял нам внимание, зато всегда сдерживал маму. Так-то он был очень рассудительным. Скучаю по нему, откровенно говоря…

А мама – его полная противоположность. Она живёт порывами и эмоциями. И вообще натура увлекающаяся. Она ещё до смерти папы чуть не вляпалась в булатовцев. Есть тут такое движение, которое выступает против всех меченых – что маме всегда было близко. Папа её еле отговорил от этой мерзости.

И всё-таки часть их идей она переняла. Теперь активно компостирует мозг мне и Софии. София – это моя старшая сестра-погодка. Язва, оторва и жуть какое обаятельное существо. Мы с ней слегка отдалились друг от друга после моих шести лет. Но после смерти папы снова сблизились.

Нам тогда вообще пришлось туго. Всей семье. Но мне и Софии – особенно тяжко. Может, моя семья и не могла похвастаться богатством, но и бедными мы до того момента не были. Пришлось побыть. Два года, пока мама не сменила работу, пришлось жить на каше и слабеньком супе. Я тогда впервые пошёл искать подработку.

Ничего, справились. Но, как подсказывает мне Андрей, закидоны моей любимой мамы – это лютый п****ц! Впрочем, она нас любит, а мы её. И это, наверно, самое главное.

Я – кит! Я поднимаюсь из глубин, слушая пение моих сородичей! Вода колышет мне жабры!..

Кажется, именно с этими мыслями я выбирался из беспамятства. И не сразу понял, что пение сородичей-китов – это чей-то голос, пробивающийся сквозь шум в ушах.

А жабры… Ну, похоже, у меня отчего-то дёргались щёки.

Я не понимал, почему мои щёки дёргаются. И ещё не понимал, где я нахожусь. Снизу было мягко, а в спину что-то давило… Местами… Пахло камнем, металлом и чем-то приятным… Чем-то цветочным… Если бы у меня не раскалывалась голова, я бы точно вспомнил, что за запах!

- Федя!.. Федя!.. Федя!.. Приём, Федя!.. – голос доносился до меня в такт подёргиванию щёк.

Я попытался пошевелиться… И застонал, проклиная себя за эту попытку.

- Федя!.. – голос замолчал, и щёки перестали дёргаться.

Сознание, едва выскользнувшее из беспамятства, тут же попыталось скользнуть обратно… Но ему не дали. У меня снова начали дёргаться щёки, а приглушённый и какой-то сиплый голос опять пробился в сознание:

- Нет! Чёрт! Федя!.. Федя!..

Я решил, что даже если я и кит, то сильный и отважный, а не какая-то там снулая селёдка. А значит, нельзя пускать всё на самотёк. Надо разобраться с тем, что происходит. С этой мыслью я и рискнул открыть глаза, сделав ещё один шаг обратно в явь…

И картина теперь складывалась совершенно иная...

Щёки у меня не дёргались. Точнее, они дёргались, но сразу после того, как по ним прилетала чья-то рука. А значит, я с полным моральным правом мог утверждать, что мне лупили по щам. И при каждом ударе взывали к моему имени – ну и, видимо, совести.