— Как вам жилось в детстве?

И Хельга Кайзер действительно клюнула на ее уловку. Она откинулась на спинку софы и начала рассказывать: о бедном селении под Бранденбургом, называвшимся Лестин, где они выращивали овощи и держали кур, двух коров и, таким образом, более-менее неплохо жили. О своем отце, попавшем на войну, и о матери, которой самой пришлось обеспечивать семью.

— Сколько вас было — я имею в виду — сколько детей?

Короткое молчание. Потом ответ:

— Только двое. Фабиан и я.

Только двое детей. Сравнительно мало для двадцатых — тридцатых годов двадцатого века. Но может, были выкидыши, может, кто-то умер в первые годы жизни от распространенных тогда заболеваний, вылечить которые можно было только с помощью антибиотиков. Мона подумала, что все это несущественно для расследования.

— Как долго вы жили в этом селении?

— Почти что до конца войны. Затем пришло извещение о смерти моего отца.

— А отчего?..

— Он погиб. В России. Незадолго до конца войны. Затем мы… Затем нам всем пришлось уйти.

— Уйти? Куда?

— Все равно, куда, — старуха насмешливо посмотрела на нее. — Русские наступали. Они уже были в Восточной Пруссии и вели себя там как дикари. Говорили, что в некоторых селениях они поубивали всех. Всех подряд, понимаете? Некоторых повесили, некоторых прибили гвоздями к воротам сараев.

— Откуда вы об этом узнали?

— Это знали все. Появлялись беженцы из Восточной Пруссии, а такие слухи распространяются сами по себе. Все, у кого было хоть немного ума, бросились бежать.

— Куда?

— Ну, побросали на деревянные повозки все пожитки и отправились на Запад. Вы что, никогда не слышали о колоннах беженцев?

— Так что, вся семья отправилась…

— Да, конечно же! — Хельга Кайзер злобно взглянула на нее, и Мона была потрясена внезапной агрессией, прозвучавшей в ее голосе.

— Ну да. И…

— Вы же понятия не имеете, что тогда творилось! Был январь, стояла самая холодная зима за последние годы. Все дороги были забиты, ни пройти, ни проехать. Вермахт[24] заблокировал дороги, мы целыми днями не могли двинуться ни вперед, ни назад. Вокруг полуголодные солдаты. А по обеим сторонам дороги — трупы погибших от воздушных налетов! Грудные младенцы замерзали от холода, их невозможно было похоронить, они лежали тут же, кучей, как куклы! Глубокий снег, в котором застревали колеса!

— Да, это, конечно…

— Ах, оставьте! Вы себе этого даже представить не можете! Тогда… тогда действовали совсем иные законы, тогда…

— Да? Какие же законы тогда действовали?

И тут произошло что-то странное. Старуха приподнялась, ее глаза сверкали, лицо напряглось так, что разгладились все морщины, и Мона ясно представила, какой была тогда Хельга Кайзер, — молодой энергичной женщиной с широким лбом и резко очерченным подбородком. Но вдруг видение исчезло. Хельга глухим голосом сказала:

— Законы джунглей. Каждый против каждого. Это было тогда нормальным.

Затем она села на свое место, как-то сразу ушла в себя, и вдруг снова стала старой, смертельно больной женщиной.

Мона не сдавалась, пока что не сдавалась:

— И как сказались эти законы на вашей жизни? Я имею в виду вас, вашу семью.

Мона специально не упоминала имени Плессена.

— А, это… Вы все равно не поймете. И это к делу не относится.

— Ну почему же! Ответьте мне, пожалуйста.

— Это не ваше дело.

— Прошу вас. Это может оказаться важным.

— Нет, — и усталым, безжизненным тоном добавила: — Прошу вас, оставьте меня сейчас в покое.

Да, тогда что-то случилось, и, возможно, очень важное. Проклятье! Мона отбросила всякую осторожность:

— Я оставлю вас в покое, если вы расскажете больше о вашем брате.

— Боже мой…

— Фрау Кайзер! Произошло два убийства, и может случиться третье, и очередной жертвой можете стать вы! Вы меня поняли? Пожалуйста, сейчас же расскажите все, что знаете. Иначе мы не сможем защитить вас!

Пару секунд Моне казалось, что старуха у нее в руках. Однако затем она увидела насмешливую отстраненную улыбку:

— Меня этим не напугаешь. Я за жизнь не держусь. Больше не держусь. Просто она не стоит этого.

— Да, многие так думают. А потом…

— Как вы сказали, умерли жертвы?

Мона, на самом деле, этого не говорила, но это не было тайной, в конце концов, об этом писали все газеты.

— Героин. Смертельная доза.

— Героин, — задумчиво промолвила Хельга. — Разве это не прекрасная смерть? Ласковая и приятная?

Мона, ничего не понимая, посмотрела на нее. Через открытую дверь террасы ворвался первый порыв холодного ветра — предвестника грозы.

— Все же лучше, чем рак, вы не находите?

Мона моментально все поняла:

— Вы больны?

— Да. И у меня, собственно говоря, нет желания закончить свою жизнь на больничной койке.

А потом она рассказала еще кое-что, но о Фабиане Плессене Мона ничего нового не услышала. Семья Плессенов так и не добралась до Запада и после длительных блужданий нашла пристанище у каких-то дальних родственников в «неправильной» части столицы, потому что в «правильной» части у них не было знакомых. Хельга Кайзер долго рассуждала об этих родственниках, с которыми она явно была не в ладах, и Мона с трудом сдерживала зевоту. В конце концов она еще раз попыталась осведомиться о судьбе Фабиана.

— Ах да, Фабиан. Он вскоре, задолго до строительства Берлинской стены, смылся на Запад, начал изучать там философию и прекратил всякие контакты со своей семьей.

— Вы имеете в виду — психологию.

— Нет. Философию. Фабиан — не психолог.

— Нет? — изумленно спросила Мона.

— Нет.

И снова у Моны появилось ощущение, что Хельга Кайзер знает больше, чем говорит. Но никакие настойчивые расспросы не помогали.

— Как вы думаете, почему он оборвал контакты с вами? — все-таки Моне было важно знать это.

— Об этом вы должны сами спросить его. Я в то время мало общалась с ним.

— Вы поссорились?

— Спросите его сами. Мне все равно.

Мона сняла наушники, своей перемычкой неприятно давившие на темя. Какое-то мгновение ей казалось, что она подобралась к истине близко, очень близко. Завтра с утра ей срочно нужно будет поговорить с Плессеном, и в этот раз так просто он от нее не отделается. Она сидела на кровати, по-восточному скрестив ноги, закрыв лицо руками. Ей, вообще-то, нужна была команда местной полиции для наблюдения за Хельгой Кайзер, но Бергхаммер, судя по результатам сегодняшнего допроса, вряд ли поддержал бы ее в этом, а ей самой писать прошение вряд ли имело смысл.

И это было правдой. До сих пор не было доказательств, что Хельга Кайзер знала что-либо важное, позволявшее ускорить расследование дела. До сих пор только у Моны складывалось впечатление, что два человека умерли из-за чего-то, случившегося в семье Плессена. Чего-то нехорошего, что…

Вот именно — что?

«Если там что-то и было, то с того времени прошло почти шестьдесят лет, а преступник убивает сейчас и здесь, и к тому же он определенно не стар», — сказал бы Бергхаммер, и с ним было бы сложно не согласиться.

А почему бы, собственно, и нет? Не требуется слишком напрягать силы, чтобы воткнуть кому-то шприц с героином, особенно если жертва даже не сопротивляется. Это мог бы сделать каждый, даже пожилой человек, даже маленькая девочка.

Но шестьдесят лет спустя? Кто бы мог так поступить? И почему именно сейчас?

Может, произошло что-то, что, так сказать, выманило преступника из засады?

Но что же это могло быть?

Мона взяла телефон и позвонила Бергхаммеру, заранее не обдумав, что же она ему скажет. Но это уже не имело никакого значения, потому что Бергхаммер не дал ей произнести ни слова.

— Классные новости! — закричал он, казалось, прямо Моне в ухо.

— Что?

— Мы его нашли.

— Что? Кого?

— Мона! Преступника. Мы его нашли, скажем так, с большой долей вероятности.