Героин. Комиссарша была права. Героин. Ласковая смерть, если она не будет защищаться. Это то, о чем она себе говорила: об этом можно было только мечтать. Но момент смерти она хотела выбрать сама, и наверняка уж это должно произойти не здесь и не в такой недостойной, постыдной ситуации. Боль в почке прошла, ее из-за шока как рукой сняло. А кто знает, может, она относится к тем исключениям, о ком часто писали, что они победили рак и много-много лет спустя спокойно уснули навсегда в своей постели…

Она прокашлялась. Может, если с ним спокойно поговорить…

— Кто вы? — прохрипела она.

Мужчина посмотрел на нее сверху вниз с издевательской ухмылкой.

— Привет, бабушка, — и Хельга Кайзер сразу же поняла, что он долго готовился к этому моменту истины, чтобы сейчас наконец-то бросить ей в лицо эти слова. — Я — твой маленький внук. Ты меня помнишь?

Она закрыла глаза. О да, она помнила свои приезды — тогда еще существовала Берлинская стена. Она вспомнила и его сестру, у которой в четырнадцать лет уже были манеры проститутки, и, конечно, его — угрюмого, сторонящегося всех ребенка. Нет, ради Бога, она не могла себя заставить проявить хоть какие-то бабушкины чувства по отношению к этому выродку. Да еще невестка, которая вообще не подходила ее сыну, как и эта несимпатичная молодая поросль. Хельга Кайзер даже никогда не могла себе представить, что этот ребенок — от ее сына (это было глупо, потому что чисто физическое сходство, по крайней мере, невозможно было отрицать).

— Боже мой, — сказала она слабым голосом.

Да, она виновата, это правда.

После смерти сына она просто прекратила всякие контакты с его семьей. Это было некрасиво, и она признавалась себе в этом. Правда, еще пару лет после того она посылала им обычные рождественские посылки, и они становились год от года все меньше и меньше, а под конец в них были лишь шоколад и кофе. Но после того как эта семья не написала в ответ даже благодарственного письма, она прекратила и это.

Мужчина взял ее за руку выше локтя и перевязал чем-то вроде тряпичного пояса. Эти движения были привычны Хельге Кайзер по клинике, она должна была признать, что он действовал умело, словно врач или санитар.

— Сейчас все закончится, — сказал он деловым тоном, и в эту секунду Хельга Кайзер сдалась.

Колено мужчины, упираясь в ее грудь, не давало ей дышать, снизу ее старое, измученное тело пронизывал холод, почка опять начала болеть (это была единственная, оставшаяся после операции почка, без нее она была бы прикована к аппарату диализа), и вдруг она почувствовала, что у нее больше нет сил сопротивляться. Она смотрела своему мучителю в глаза, искала в них что-то — нет, конечно, не любовь, но хотя бы успокоение, что-то вроде награды за то, что она так хорошо себя ведет, так покорна судьбе и не мешает выполнению его планов, — но он смотрел на нее, словно на безжизненную вещь, — вещь, лишенную человеческих признаков. Для него она уже была трупом.

— Теперь все, — сказал он.

Она ощутила укол иглы и стала внушать себе, что у нее берут кровь на анализ, а потом дадут что-то обезболивающее, и это были последние сознательные мысли в ее жизни. Затем она почувствовала, что тело пронзила молния, и сразу же после этого наступило всеобъемлющее блаженство.

Затем — удушье.

Затем — больше ничего.

Гельмута не было на семинаре. Это сразу бросилось Давиду в глаза, как только он зашел в комнату для занятий. Он спросил находившихся там Фабиана, Франциску и Рашиду, но никто ничего не знал, и в конце концов он прекратил расспросы. За обедом все сидели молча. Давид не терял бдительности. Сегодня ночью он узнает больше.

— Мне необходимо поговорить с вашим мужем, — сказала Мона. — Это срочно.

Она услышала в трубке испуганный голос Розвиты Плессен и нервно прикрыла глаза.

— Я не могу сейчас ему мешать. У него… Он работает с клиентами.

— Ну и что? Значит, ему придется сделать перерыв на час!

— Это… Он этого не сделает. Никогда! Я не имею права ему просто так мешать.

Она не позовет, она слишком… уважает своего мужа. Уважение? Или страх? Мона глубоко вздохнула.

— Речь идет о вашем сыне, фрау Плессен, — сказала Мона. — Я имею в виду Сэма, вашего сына, вы меня понимаете?

Молчание на другом конце провода. Затем испуганное:

— Что вы этим хотитете сказать?

— Чем этим, фрау Плессен?

— Я…

— Я говорю о вашем сыне Сэме, которого усыновил Плессен. О чем и вы, и он запамятовали нам сообщить. Это непростительно, особенно если учесть, что его настоящий отец, возможно, имеет отношение к преступлению.

— Его настоящий отец мертв. Иначе бы мы…

— Нет, фрау Плессен, вы бы все равно ничего не рассказали об этом. Потому что ваш муж не хотел, чтобы кто-то узнал, что Сэм ему не родной. Разве не так?

— О’кей, — сказала Розвита Плессен после долгой паузы. — Я позову его.

— Спасибо.

Мона положила трубку на стол и включила громкую связь. Она зажгла сигарету — уже третью за сегодняшний день — и задумалась о Плессене, о том, как он воздействует на людей, о Давиде Герулайтисе, которому она так и не смогла дозвониться, и поэтому даже не знала, выполняет он ее задание дальше или куда-то исчез.

— Плессен, — прогремело из динамика телефона, и Мона взяла трубку в руку.

— Мона Зайлер, комиссия по расследованию убийств, — назвалась она. — Я должна поговорить с вами. И лучше всего немедленно.

— Это, разумеется, невозможно.

— Почему вы скрыли от нас, что ваша сестра жива?

— Что?

— Вы сказали моим коллегам, что ваша сестра умерла. Это неправда, она жива. Зачем вы это сделали?

— Боже мой, — это прозвучало несколько успокаивающе.

— Почему? — настаивала Мона.

— Мы можем поговорить об этом сегодня вечером?

— Нет, я хочу поговорить с вами об этом сейчас! Немедленно!

— Тогда вызывайте меня повесткой. У меня клиенты, и я за них отвечаю. Мы в процессе, я не могу сейчас оставить их одних.

— Вы же можете сделать перерыв!

— Нет! А сейчас оставьте меня в покое! Сегодня вечером после девяти я свободен. Тогда мы и сможем поговорить.

Он бросил трубку. Когда Мона позвонила второй раз, телефон уже был переключен на автоответчик. Она посмотрела на часы: было ровно два. Может, послать за Плессеном, чтобы его привезли сюда, или все же подождать до вечера?

Он ничего ей не скажет, давить на него бесполезно.

Мона решила подождать.

Бергхаммер позвонил, когда Мона с Лукасом и Антоном сидели в «Бургере Кинге» и Лукас набивал себе живот гамбургерами и картошкой фри, выглядя при этом на редкость счастливым. Он был довольно рослым для своего возраста, у него уже начинал ломаться голос, и уже поэтому Моне казалось трогательным и удивительным, что он до сих пор любит бывать с родителями. Хотя она точно знала, что причиной такой детской привязанности Лукаса были ее упущения в воспитании сына. Ведь Антон и она годами вели свои нескончаемые споры, разгоравшиеся каждый раз с новой силой из-за того, что Антон никогда не станет человеком, с которым Мона могла бы показаться в обществе. Все это сказывалось на Лукасе.

«Лукас нам благодарен», — думала Мона, откусывая от яблочного пирога и поглядывая на Антона. Прекрасно выглядящий, загорелый Антон ничего не ел из этих «отходов», как он называл подобную еду. Он все же пришел сюда с ними, хотя ненавидел рестораны фаст-фуд, и не только еду в них, но и саму шумную и дешевую обстановку. Он был хорошим отцом, но, в случае чего, ни ей, ни Лукасу это не поможет.

— Как у тебя прошел день? — спросил он.

— А у тебя? — ответила она вопросом на вопрос, прекрасно зная, что он ничего не расскажет.