— Что она делала дальше?

— Просидела остаток ночи на кровати, потому что была сильно напугана.

— У нее в комнате нет телефона?

— Нет.

— Мобильный телефон?

— Говорит, что нет.

— Я ей не верю. У нее он, конечно же, есть, экономка или домработница должна иметь мобильный телефон. Скорее всего, дело обстоит так, как ты сказал: она здесь нелегально, поэтому и не вызвала полицию.

— Может быть, — сказал Патрик.

Его голос звучал увереннее и бодрее, чем прежде, и казалось, что за последние минуты он стал выше ростом.

— Где она сейчас? — спросила Мона.

Ей надо было двигаться, что-то делать, чтобы снять сковывающую усталость.

— Только что была в гостиной с врачом.

— О’кей, я сейчас пойду туда. А ты поставь остальных в известность, что совещание в двенадцать. И Патрик…

— Да?

— Ты молодец. Я надеюсь, что это позволит нам сделать огромный шаг вперед.

— Спасибо, — Бауэр поднялся и, казалось, опять не знал, куда девать свои руки.

Он засунул их в задние карманы джинсов. Выглядело это довольно комично, особенно когда он двигался, и Мона с трудом подавила смех, хотя, конечно, обстановка к этому не располагала, совсем наоборот. Тяжело, словно старуха, она подтянулась к перилам из черного полированного дерева. В голове промелькнула мысль о том, кто же унаследует теперь виллу, если Плессен тоже помрет, и что если бы она была наследницей, то ни за что бы не согласилась сохранить за собой этот дом. «Даже принять в подарок», — подумала она и пошла в гостиную к единственной стоящей свидетельнице, которой располагала особая комиссия «Самуэль».

Ольга Вирмакова, или как там ее звали, оказалась маленькой толстой женщиной в возрасте около пятидесяти лет. Она лежала на одном из обтянутых белой кожей диванов. Первое, что бросилось Моне в глаза, были огромные желто-голубые кеды, торчавшие над боковиной дивана, наверное, потому, что врач посоветовал ей положить ноги повыше. Больше в гостиной никого не было, лишь выдвинутые ящики, снятые со стен картины и сдвинутая со своих мест мебель говорили о том, что тут уже побывало множество людей, искавших следы, которые мог оставить преступник. Но к этому времени люди из отдела по фиксации следов, выезжавшие на происшествие, уже уехали, «скорая» — тоже. Вместо них в ближайшие минуты должна подъехать машина для транспортировки трупов, которая заберет мертвецов в институт судебной экспертизы. Фишер сейчас разговаривал с клиентами Плессена, которые с восьми часов стояли перед воротами, напуганные видом мертвых полицейских. Шмидт, Форстер, Бауэр и оба сотрудника из федерального ведомства по уголовным делам, наверное, еще находились в этом огромном доме, в то время как Клеменс Керн уже, скорее всего, был в городе и сидел за своим компьютером, пытаясь найти почерк преступника, похожий на почерк того, кто побывал в этом доме, и таким образом идентифицировать убийцу.

Керн был суперклассным специалистом в своем деле, в этом Мона не сомневалась, как не сомневалась в смысле и цели всеобъемлющего анализа преступления. Но старую, добрую, тяжкую и утомительную, часто ведущую в тупик работу следователя он не мог заменить. А эта работа состояла, прежде всего, в том, чтобы задавать вопросы — себе, прямо или косвенно причастным к делу лицам — всем тем, кто думал обойтись одной теорией, а всего лишь сотрясал воздух; и всем тем, кто с твердостью скалы верил, что ничего не знает, — это иногда было правдой, а иногда и нет. Задавать вопросы, именно правильные вопросы — вот в чем состояла их работа. Даже самые лучшие, самые откровенные свидетели были как поезда, которые следовало ставить на соответствующие рельсы, потому что иначе они отправлялись не в том направлении.

— Фрау Вирмакова? — сказала Мона и подошла к дивану, на котором лежала женщина в огромных кедах, вообще не подходивших к ее простому серому платью и толстым ногам, обтянутым нейлоновыми чулками телесного цвета. Женщина повернула голову и посмотрела на Мону, и та, к своему удивлению, увидела светлые, очень голубые глаза, в которых был уже не испуг, а скорее, лукавство: совершенно очевидно, что она уже вполне оправилась от шока. Мона села на краешек дивана и улыбнулась женщине:

— Вы — госпожа Вирмакова?

Женщина кивнула, не сводя глаз с Моны.

— Мы можем поговорить, или вы еще не очень хорошо себя чувствуете? — спросила Мона.

Она сразу же после разговора с Бауэром позвонила в клинику, где лежал Плессен, и узнала, что его состояние — без изменений. Плессен был без сознания, его состояние оценивалось как критическое. В него попали две пули — одна в колено, другая — ниже сердца. Сами по себе раны были не очень опасны для жизни, но Плессен потерял много крови и был далеко уже не молодым человеком, способным легко перенести такие ранения. «Вполне возможно, что он больше не придет в себя, — сказал врач. — Может быть и такое, что он полностью поправится. В нынешнем его состоянии мы даже не можем оперировать его, а это уже плохо». Мона сказала: «О’кей», — и сразу же позвонила обоим охранникам, дежурившим у двери в палату Плессена. Они пообещали ей позвонить, как только с Плессеном можно будет разговаривать.

— Я чувствую себя хорошо, — ответила Ольга Вирмакова.

У нее был глубокий, слегка надтреснутый голос. Она говорила с сильным восточноевропейским акцентом. Женщина положила свою теплую, чуть потную руку на руку Моны и попыталась сесть.

— Как ваши дела? — спросила она Мону, словно речь шла о простом визите вежливости. Наверное, у нее была более сильная душевная травма, чем можно было предположить по ее виду.

— Хорошо, спасибо, — произнесла Мона, решив не терять напрасно времени. — Лежите спокойно, не надо вставать только потому, что я здесь.

— А можно? Я очень устала.

— Конечно, это ничего. Я слышала, вы уже говорили с моим коллегой, Патриком Бауэром.

— Да. Он очень приятный человек.

— Да, это правда. Фрау Вирмакова, как сказал мне господин Бауэр, вы не смогли четко рассмотреть преступника, и…

— Нет. Нечетко. Слишком взволнована, слишком много страха. Сразу же побежала вниз по лестнице, чтобы он меня не видеть.

— Вы могли бы узнать его?

На лице женщины появилось выражение страха. Она ничего не ответила.

— Пожалуйста, фрау Вирмакова. Этот человек убил людей.

— Может быть, узнаю. Я надеюсь.

— О’кей. Вы сказали господину Бауэру, что это был молодой человек. Это правда?

— Да. Я уверена. Молодой человек, не старый.

— Теперь меня, собственно, интересует только то, почему вы уверены в этом? Если вы даже толком не разглядели его?

Ольга Вирмакова задумалась, на ее лбу появились глубокие морщины.

— Движения, — сказала она наконец.

— Движения?

— Да. Они были молодые. Не старые, не скованные. Молодые.

— В смысле — гибкие, сильные, спортивные, у него хорошая фигура? Вы это имеете в виду?

— Да, все это тоже, но еще что-то… Я не знаю слова.

Мона задумалась.

— Может, вы имеете в виду… отработанные?

— Отработанные? Я не знаю, что это значит. Извините…

— Отработанные — это значит, привычные, как если бы кто-то такое делал часто.

Правильные вопросы иногда появлялись будто ниоткуда.

— Да! — согласилась Ольга Вирмакова и просто засияла. — Как будто он каждый день это делает. Как будто он много упражняется это делать. Каждое движение точное. Понимаете?

— Да.

— Очень… э-э… профессионально. Как в телевизоре, когда показывают полицию.

Руки и ноги Моны стали тяжелыми, как свинец, и больше всего ей захотелось лечь рядом с пожилой Ольгой на диван. Но это был бы уже конец всему. Мона вытащила пачку сигарет из своей сумки, вытряхнула одну сигарету и закурила. Никотин сейчас был единственным средством, которое поддерживало ее в нормальном состоянии. Она осознала, что приток адреналина, нужный ей, чтобы сделать все необходимые распоряжения, она получила с опозданием.