— Не старайтесь громко говорить, можете тихонько шептать. Я слышу вас.

Она наклонилась так, что ее ухо почти касалось его губ.

— Кто это был? — тихо спросила она.

— Я не знаю, — прошептал Плессен.

— Но вы видели преступника, это же правда?

— Да. Он молодой. Очень сильный.

— Итак: кто это был?

— Я его не знаю. Правда.

Мона выпрямилась:

— Это неправда, — сказала она громко, может, даже слишком громко.

Плессен был ее последней надеждой. Не может быть, чтобы он не знал преступника. Только не это. Плессен был ее последней надеждой. Он что-то пробормотал, и Мона снова наклонилась к нему. Она расслышала:

— Это был тот самый мужчина, что и на видеокассете.

— На какой видеокассете? Где она?

— В моем бюро. Он меня шантажировал. Я дал ему много денег. Но он постоянно хотел больше.

— Денег за что? Чтобы он чего-то не делал?

— Это долгая история.

— Поэтому вы сказали, что ваша сестра умерла, хотя она была живой? Чтобы она не рассказала эту историю?

Плессен не ответил, но отвел взгляд. У него были глаза смертельно больного человека. Но это все же был ответ. В этот момент в дверь постучали, и вошла женщина-врач с гладко причесанными светлыми волосами. Мона подняла руку, и врач непроизвольно остановилась. Мона понимала, что сейчас счет пошел на секунды. Ей не дадут спокойно поговорить с тяжелораненым человеком, и, с точки зрения врачей, это было вполне понятно. Она ломала себе голову над последним вопросом, который заставил бы его сказать правду, пока его не увезли в операционную.

Мона повернулась к Плессену.

— Где находится Ханнес Шталлер? — спросила она.

На лице пожилого человека отразилось полнейшее непонимание, и уверенности у нее поубавилось.

— Ханнес Шталлер, — повторила она настойчиво. — Внук вашей сестры. Сын невестки Хельги Кайзер — Сузанны Шталлер. Где он?

И тут что-то изменилось, и не только в лице Плессена. Казалось, в палате посветлело.

— Сузанна… — прошептал Плессен.

— Да?

— У нее теперь другая фамилия. Теперь она… уже не помню… Она мне один раз звонила, пару месяцев назад…

— Где она сейчас?

— Ей нужна была помощь, деньги. А я…

— Вы ей отказали?

— Я же ее не знаю. Я…

В палату вошли две медсестры. Врач подошла к кровати и сказала:

— Слушайте, фрау… как там вас, немедленно прекращайте. Мы должны готовить пациента.

— Да, — сказала Мона. — Еще один вопрос: пожалуйста, вспомните, какая сейчас фамилия у Сузанны Шталлер? Пожалуйста, господин Плессен, подумайте. Где она сейчас?

— Она живет где-то тут, в городе. Фамилия… Что-то на «К» — Кайлер…

— Кляйбер? — переспросила Мона, сама не зная, почему.

— Да! Правильно, Сузанна Кляйбер.

Докторша отодвинула ее в сторону, и Мона больше не сопротивлялась. Она вышла в коридор и села на скамейку у окна.

Кляйбер. Чья же это фамилия? Что она ей напоминала? Она вытащила мобильный телефон, чтобы позвонить в децернат. Дверь палаты Плессена распахнулась, и мимо Моны проехала каталка. Она увидела лицо Плессена, его синие глаза, которые смотрели на нее так, словно он что-то хотел ей сказать. Она бросилась следом за врачом и медсестрами, увозившими его на операцию, которую, возможно, он и не переживет.

Догнав каталку, она пошла рядом с ней и взяла Плессена за бледную, очень изменившуюся руку. Он все еще смотрел на нее, как ребенок смотрит на мать: он боялся, она это чувствовала. Это был страх, что он больше никогда не проснется, никогда. Они остановились перед дверью лифта Врач нажала на кнопку. Дверь лифта бесшумно раскрылась.

— Все, сюда вам уже нельзя, — энергично произнес врач.

Но Плессен уцепился за руку Моны.

— В моей спальне, — сказал он вдруг громким и чистым голосом.

— Да?

— Там вы найдете письмо.

Мона среагировала моментально.

— Письмо вашей сестры ее сыну?

— Оно… в моей тумбочке. Копия. Он меня этим шантажировал.

— Кто? Кто шантажировал вас?

— Я… я его не знаю. Я не знаю, кто это. Я не знаю, откуда у него это письмо. Он сказал, что купил его у кого-то.

Купил? Что-то невероятное!

— У кого он его купил?

— Я… Я не знаю.

— О’кей. Я… мы это узнаем.

Но Плессен все еще не отпускал ее руку.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Так жаль. Я…

— Да, — проговорила Мона. — Мне тоже жаль. Удачи вам.

Рука Плессена обмякла, и Мона осторожно уложила ее на тонкую простыню. Врач толкнула кровать в лифт, и дверь закрылась.

«Янош», — произнес Давид. Янош, его напарник, которому он доверял, как доверяют лишь лучшим друзьям. Янош был его лучшим другом. И вот оказывается, что он — тайный злой гений преступлений, которые не укладывались даже в буйную, впитавшую многолетний опыт фантазию Давида.

— Привет, Давид, — сказала фигура у окна, и если у Давида и были какие-то сомнения по поводу ее идентичности, то теперь они исчезли. Это был голос Яноша, его тихий смех, который был Давиду знаком, как его собственный. В этот момент освещенность кадра изменилась. Кто-то включил фонарь, и его луч медленно, чтобы создать еще большую напряженность, стал двигаться в направлении Яноша, пока не осветил его лицо, так что теперь его легко было узнать: пепельно-светлые очень коротко подстриженные волосы, острый орлиный нос, не очень чистая кожа, хотя ему было уже за тридцать, тонкие губы, крепкий подбородок. Слегка повернутая левая нога — недостаток, который Янош устранил путем длительных упражнений, так что он был заметен только тогда, когда Янош сильно уставал.

— Ты, конечно, удивлен, что видишь меня здесь, Давид, — сказал Янош, и это прозвучало так, словно он читал готовый текст или словно он выучил его наизусть специально для этого случая. — Но ты должен знать, что ты был единственным человеком, которому я доверял, и поэтому я хочу, чтобы ты знал обо мне все до того, как я исчезну. Давай начнем, ну хотя бы с «перелома»[38].

Тогда мне было семнадцать, и там, откуда я родом, произошли, скажем так, некоторые вещи, побудившие меня искать счастья в другом месте. Все началось…

…с Ренаты, этой проклятой сучки, этой проститутки, которая не могла оставить мальчика в покое, до тех пор пока одной октябрьской ночью, когда у него в сексуальном плане не получилось то, что она себе представляла, он совершенно безобразно и совершенно незапланированно задушил ее. И как раз теми трусиками из «Интершопа», которыми эта дура так гордилась. По телевизору один старый западный политик с заметно оттопыренными ушами произнес перед тысячами людей несколько слов, которые должны были изменить все, а в это время у мальчика в постели лежала мертвая женщина, и он к этому был не готов. Его злость на Ренату, на себя самого, на свою неспособность хотя бы для вида заниматься сексом с женщиной, не имела пределов. Постель была единственным местом, где он не мог врать.

Мальчик вскочил с постели и оделся, не зная, что делать дальше. К счастью, он был дома один, потому что его мать со своим женихом пошла в гости к коллеге по работе (мальчик возненавидел этого мужчину, какого-то герра Кляйбера, который после нескольких недель знакомства предложил матери выйти за него замуж). Он бросил взгляд на смятую постель. Одеяло наполовину прикрывало правую ногу Ренаты, ее левая нога, ее бедра, грудь, посиневшее лицо были открыты. Взгляд мальчика не мог оторваться от черного курчавого треугольника между ее ногами. Почему она так возбуждала его сейчас, когда была уже мертва? Этот вопрос он себе не задавал, потому что не хотел знать на него ответ.

Просто все было так, как было, и в этом он никогда и ничего не сможет изменить.

Однако он слишком нервничал, чтобы смочь реализовать то, что соблазнительно подсказывала ему его фантазия. Он пошел в кухню и выкурил сигарету, которую нашел в комнате своей матери. Потом, словно тигр, бродил по дому, не зная, что делать. В конце концов он посмотрел на часы и с ужасом обнаружил, что уже половина первого ночи. Матери завтра предстоял долгий рабочий день, она не позже чем через час будет дома, и до того времени нужно избавиться от Ренаты. Нужно ее спрятать. Может быть, зарыть. Может быть, утопить в озере. И это нужно сделать быстро, очень быстро. Нужно что-то придумать, немедленно.