Давид знал, что ничего говорить нельзя, нельзя ни о чем спрашивать. Его спасение было лишь в хладнокровии, а нервозность могла убить. Сабина, щелкнув суставами ног, встала и унесла телевизор из подвала, в этот раз громко, обеспокоенно постанывая, словно телевизор весил теперь вдвое больше, чем раньше. Когда она вернулась, Давид пытался избегать ее взгляда и делал вид, что он очень устал и не все понял. Сабина села рядом с ним и начала говорить, словно его тут не было или же ей было глубоко плевать, был он тут или нет. Но на самом деле она хотела, чтобы он выслушал ее, чтобы он задавал вопросы, интересовался ею, ее переживаниями и мыслями. Пока он будет делать это, пока и будет жить. Поэтому он должен был сделать все, чтобы она начала рассказывать, пусть даже, если понадобится, это будет длиться тысячу и одну ночь.

— Янош Кляйбер, — сказал голос Фишера прямо Моне в ухо, — это напарник Герулайтиса. Так сказал Герулайтис на допросе. Прочитать тебе это место?

— Нет, спасибо, не надо. Я все равно сейчас приеду.

Мона на ходу отключила мобильник и опустила его в сумку. Янош Кляйбер на самом деле был Ханнесом Шталлером. Из Ханнеса он стал Яношем, а Кляйбер — это, скорее всего, потому, что его мать вышла замуж второй раз. Она была права: преступник — полицейский, и неудивительно, что он действовал так профессионально. Она снова позвонила Фишеру.

— Слушай Ганс, только не задавай вопросов. Янош Кляйбер и есть преступник. По крайней мере, с достаточной долей вероятности. Я хочу, чтобы ты вызвал его к нам.

— Прямо сейчас?

— Да, но так, чтобы у него не возникло подозрений. Скажи, что речь идет о его коллеге Герулайтисе. Сделай вид, что нам нужна его помощь. О’кей?

— Да.

— Я сейчас приеду. Минут через пятнадцать. Если его нигде не будет, попробуй найти его у матери, Сузанны Кляйбер. Ее тоже нужно вызвать. Если ты его нигде не найдешь, объявляй в розыск.

— А его мать?

— Пока не надо. Что-нибудь слышно о Герулайтисе?

— Ничего.

— О’кей. Пока. Нет, подожди. Пошли патрульную машину к Плессену домой. В его спальне, в тумбочке, есть копия одного письма. Она нам нужна. Поторопись, Ганс. У нас мало времени.

— Да.

— Ну хорошо. Спасибо. Я сейчас выезжаю.

Мона вышла из клиники, в которой оперировали Плессена, и направилась к стоянке, где оставила свою машину. Это был самый жаркий день, который ей пришлось пережить. Воздух был сухой, словно в пустыне, легкий ветерок не приносил облегчения. Наоборот, ощущение было такое, будто он дул прямо из духовки. Машина стояла на солнцепеке, потому что места в тени уже не было. Мона открыла дверь, волна жара ударила ей в лицо, и она чуть не задохнулась. Сиденья из искусственной кожи нагрелись так, что она чуть не обожгла себе руку, когда оперлась ею на сиденье. Руль тоже раскалился, и за него было трудно держаться. Мона вытащила из бардачка свои старые кожаные перчатки и представила себе, на кого она сейчас похожа: женщина, которая носит черные кожаные перчатки среди лета, самого лучшего за все времена. Она открыла все окна, выругалась уже в который раз за эти несколько недель по поводу отсутствия кондиционера и нажала на педаль газа.

Через четверть часа она уже сидела за своим столом в децернате и звонила Лючии, чтобы та собрала срочное внеочередное совещание в ее кабинете. Она уже часов тридцать не спала. Когда ела в последний раз — тоже не могла вспомнить. При такой жаре есть все равно не хотелось. Она разорвала зубами целлофан на новой пачке сигарет. Пришли Керн, Фишер, Бауэр, Форстер, Шмидт. Оба полицейских из федерального управления извинились, что не могут прийти. Моне было все равно: от них не было никакой помощи.

Мона доложила особой комиссии «Самуэль» о показаниях Плессена, если можно было так назвать бормотание тяжелораненого человека.

Скептическое молчание присутствующих Мона проигнорировала.

— Что с письмом? — спросила она Фишера.

— Один из полицейских только что позвонил. В тумбочке Плессена нет никакого письма. И в спальне его тоже нигде нет. Ничего похожего на письмо.

— Проклятье! Неужели спальню обыскали? Я имею в виду — убийца?

— Вполне вероятно. Полицейский сказал, что ящик тумбочки наполовину выдвинут, вещи валяются на полу.

— А что насчет Яноша Кляйбера?

Фишер покачал головой:

— Не отвечает ни мобильный, ни домашний телефон.

— Он что, в отпуске? Он у кого-нибудь отпрашивался?

— Да нет. По крайней мере, его начальство не знает, где он. У него эта неделя свободна, и их не интересует, что…

— Да-да. Что с Сузанне Кляйбер?

— Она не Сузанне, а Сузанна. «А» в конце. Ничего. По-видимому, ее нет дома. Мобильного телефона у нее нет. По крайней мере, зарегистрированного на ее имя.

— Он у тебя правильно записан?

— Номер и адрес я получил на службе у Кляйбера. Она входит в круг лиц, подлежащих извещению, если с Кляйбером что-то случится. Ты довольна?

— О’кей. Тогда…

Мона в последний раз затянулась сигаретой и раздавила дымящийся фильтр. Ее команда стояла вокруг ее стола и не знала, что делать. У них был довольно жалкий вид. Но других людей у нее просто не было.

— Патрик, — сказала она, — сейчас мы с тобой поедем на квартиру Кляйбера. После — к его матери. Ганс, раздобудь разрешение на обыск в обеих квартирах.

— Сейчас?

— Сейчас. Сегодня пятница, обычный рабочий день…

— Спорим, что при такой погоде ни одного судьи не будет на месте?

— Мне до лампочки. Значит, найдешь кого-нибудь на его яхте. Мне нужен ордер на обыск. Герулайтис исчез, а Кляйбер, возможно, сбежал. У нас больше нет времени.

— А что я им скажу?

— Что мы подозреваем Кляйбера в убийстве.

— Но…

— Это — он. Ответственность я беру на себя. Если кто-то захочет узнать подробности, пусть звонит мне.

— Кляйбер — это лишь наш главный подозреваемый, — сказал Фишер, и было видно, что в нем снова просыпается былой упрямец. — И больше ничего. Ты сама это прекрасно знаешь.

— Раздобудь мне ордер, а там посмотрим.

Мона встала и кивнула Бауэру.

— Дай мне адрес Кляйбера и его матери, — обратилась она к Фишеру.

Фишер вырвал листок из своего блокнота и подал его Моне.

— И что ты с ним будешь делать? — спросил он, но так, вроде бы уже знал ответ.

— Достань мне ордер, и тогда все будет в порядке. Задним числом никто не будет поднимать шум, — сказала Мона.

Вместе с Бауэром, следовавшим за ней, словно гончий пес, она вышла из кабинета, оставив там четверых мужчин в состоянии полной растерянности.

Казалось, что в подвале становилось все жарче, но, возможно, все дело было в том, что у Давида держалась температура и его мучила жажда. Сабина уже влила в него целую литровую бутылку воды, но он все еще испытывал такую жажду, словно прогулялся по пустыне. Проблема состояла в том, что он не мог послать Сабину за водой. Если она сейчас выйдет, то их связь прервется, и она снова поймет, что ей нужно делать: убить Давида, чтобы он не мог выдать ее.

Сабина все говорила и говорила, и до сих пор Давиду не пришлось предпринимать слишком много усилий, чтобы не дать иссякнуть этому бесконечному потоку откровений. Такие, как Сабина, проходили терапию, и даже, очевидно, не одну, только по одной-единственной причине: чтобы снова и снова выкладывать свои проблемы людям, которые обязаны были ее выслушать и дать ей то, что она не получала от других, — любовь, сочувствие, заботу. Так она хотя бы на короткое время чувствовала себя самой собой — человеком, личностью.

Таким образом, они с эпическими подробностями прошли детство Сабины, которое она провела в тени старшего брата. В юности у Сабины появились прыщи, она потолстела, из-за чего ее стали любить еще меньше, чем в детстве. Вот Сабина — молодая женщина, открывшая для себя секс как возможность хотя бы на короткое время привязывать к себе мужчин. А вот Сабина в возрасте под тридцать лет, когда она поняла, что мужчины, которых она хотела, не любили ее, а лишь пользовались ее чрезмерной готовностью отдаться. Сабина в возрасте за тридцать лет, бросившая хорошую работу на государственной службе в министерстве финансов, потому что один из психотерапевтов внушил ей, что она призвана быть человеком искусства. Сабина в возрасте под сорок лет, когда до нее постепенно дошло, что этот совет был плохим: никто не хотел покупать или выставлять ее произведения искусства, а вся окологалерейная тусовка оказалась сплошь продажной. И вот Сабине уже слегка за сорок лет, она почти разорилась, родители с неохотой присылали ей деньги, чтобы она не умерла с голоду, — каждый месяц, причем всегда такую сумму, которую она считала слишком маленькой для удовлетворения своих потребностей. А теперь медленно, но верно они приближались к настоящему времени или, точнее говоря, к ее недавнему прошлому.