— Как ты на него наткнулся?

— Когда я прошел здесь, на этом месте был такой звук, словно внутри пусто, — ответил Фишер подчеркнуто невозмутимо. — Вот я и подумал, что там что-то есть, и нашел это углубление.

— Хорошо, — сказала Мона. — Прекрасная работа. Действительно хорошо, — повторила она, и, к ее удивлению, Фишер обрадовался ее похвале.

Она опустилась на колени и принялась рассматривать находки. В тайнике оказалось немного вещей, и большинство из них были старыми, за исключением украшений (два золотых кольца с настоящими или фальшивыми бриллиантами, цепочка с блестящим сердцем), — все это были сувениры, имеющие ценность только для их владельца. И вот теперь они лежали перед ней — жалкие трофеи двух жизней. Мона взяла мешочек с монетами в руки. Она вспомнила, что, пока не были введены новые деньги, многие собирали монеты, надеясь, что позже они все еще будут чего-то стоить.

— М-да, — произнесла она. — Вот так мы все закончим свою жизнь.

— Что? — спросил Фишер, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

— Ничего, — ответила Мона и положила мешочек к остальным вещам.

Но ее мучила одна мысль: герру Кайзеру, тогда еще молодому человеку, стоило немалых усилий сделать этот тайник, а ведь уже тогда существовали весьма надежные сейфы. Но для этой пары смысл, наверное, заключался в другом. Скорее всего, для них была важна общая тайна, которую никто, кроме них, не знал. «Они тоже когда-то были молодыми, и они любили друг друга», — подумала Мона. Она поднялась.

— Давай просмотрим письма, — сказала она Фишеру.

Он пошел за ней вверх по лестнице, его лицо казалось еще более непроницаемым, чем раньше. В кухне Мона пододвинула ему стул и села сама. Она взяла пачку писем — их оказалось всего штук двадцать, не больше, и все они были старыми и помятыми, — разделила их на две приблизительно равные части и пододвинула одну из них Фишеру. Затем она посмотрела на адрес отправителя и почтовые штемпели на письмах в ее пачке. Некоторые конверты были грязными, с нечитаемыми адресами. Все остальные датировались 1979 годом. Отправитель всегда был один и тот же: Франк Шталлер из Маркхайде, Германская Демократическая Республика.

— Маркхайде, — сказала Мона, и Фишер поднял взгляд от своей пачки.

Его глаза покраснели от усталости.

— Ну и? — спросил Фишер.

— Пока ничего, — ответила Мона. — Я сейчас прочту одно из писем. Я думаю, что оно — от ее сына.

— У фрау Кайзер есть сын?

— Да. От ее первого мужа. Сын умер в середине восьмидесятых. Рак. Подожди-ка.

Мона вытащила из своей сумки распечатку протокольной записи разговора с Хельгой Кайзер и пролистала ее:

— Вот здесь написано: отец ее сына ушел с сыном на Восток, когда еще не было Берлинской стены. И ее сын, вероятно, обосновался в Маркхайде. Кажется, это небольшой населенный пункт.

Она вытащила письмо из конверта. Линованная бумага была серой и дешевой на вид, выцветшие синие буквы было сложно разобрать. Фишер молча подсунул ей остальные письма. Она даже толком не заметила этого.

2 января 1979 года.

Дорогая мама,

Извини, пожалуйста, что я пишу только сейчас, но перед Новым годом и сразу после него в клинике много работы. Люди пьют слишком много, или болеют, или становятся агрессивными… Здесь это, конечно, точно так же, как и у вас. У меня и у детей все хорошо. У нас все в порядке, спасибо. Ты не спрашивай все время об этом, в конце концов, мы живем не в какой-то развивающейся стране. Мы не голодаем, правда, у нас есть все, что нужно на каждый день (если даже и ненамного больше того, но все изменится к лучшему в ближайшие годы!). Спасибо за посылку, она дошла хорошо, ее не проверяли, шоколад и кофе очень вкусные. Но я все же не хочу, чтобы ты из-за нас постоянно тратила деньги…

Письмо было коротким и не содержало, насколько могла судить Мона, ничего важного. Она открыла второе письмо, датированное восьмым марта того же года.

…Наш маленький Фердинанд уже умеет довольно хорошо ходить, спасибо за вопрос. Он часто цепляется за ножку стола, подтягивается вверх, выпрямляется и сияет от гордости, если у него это получается. И вообще он очень милый ребенок, не то что наша Ида, которая с самого начала была упрямой и настолько тяжело подчиняется порядку, что мы иногда по-настоящему беспокоимся за нее. Ханнес же, наоборот, развивается хорошо, и мы ожидаем от него многого.

Мы вдвоем работаем очень много, поэтому необходимо, чтобы дети находились под присмотром в школе или в яслях. Здесь это принято, за матерями сохраняется работа, и у меня не сложилось впечатление, что детям вредно находиться вместе с другими детьми.

Я знаю, ты думаешь, что детей тут «воспитывают в духе доктрины». Я не знаю, откуда у тебя взялись эти предрассудки. Ты же вообще не знаешь, что происходит у нас в стране, ты же никогда не жила здесь. Но давай не будем спорить об этом. Ты счастлива там, где ты есть, а я счастлив здесь. Тогда, когда ты потеряла меня, конечно, тебе было трудно, мы ведь часто говорили об этом, и ты часто об этом рассказывала. Не думай так много о прошлом. Мне и сейчас жалко тебя за то, что мой отец исчез, забрав меня с собой. Я могу хорошо представить себе твое отчаяние, но вот уж так получилось, и в конце концов для меня все обернулось к лучшему — поверь, пожалуйста, это действительно так! И тем не менее, у меня не сложилось впечатление, что вам там в целом живется намного лучше, чем нам. Есть вещи важнее, чем земные блага. Есть идеи, стимулирующие наше настоящее, есть много надежд на будущее, и оно определенно не обманет нас в том, что обещает сегодня. У вас же, наоборот, все «уже готово», если ты понимаешь, что я имею в виду. Совершенство несет в себе что-то безжизненное, непривлекательное…

30 апреля 1979 года

Дорогая мама.

Да, это ужасно больно. Я не знаю, как с этим справиться, я не знаю никого, с кем случилась такая же беда.

Фердинанд был таким милым ребенком, доверчивым, таким сияющим, и этот несчастный случай для нас — как очень жестокое наказание — если бы мы знали, за что! Как может совершенно здоровый ребенок задохнуться в своей собственной постели? Причин для этого вообще нет. Ферди уже давно вышел из того младенческого возраста, когда существует вероятность внезапной смерти, я не знаю, что случилось, я даже не могу себе этого представить.

Было проведено вскрытие. Наши коллеги из клиники сделали все, что могли, они очень старались, но ничего не помогло. Жизнь кажется мне такой серой и пустой, что мне очень хочется покончить с ней, но я не могу сотворить такое моей семье, я даже не могу ни с кем поговорить об этом. Поэтому я рад, что у меня есть ты. С тех пор как умер отец, ты — единственный человек, которому я доверяю. Если бы не ты, у меня не было бы сил жить дальше…

Мона уже давно сидела одна в кухне и упорно разбирала письма, тогда как Фишер, Бергхаммер и остальные проводили обыск на верхнем этаже и чердаке.

6 сентября 1979 года

…Говорят, что время лечит все раны, но, вероятно, для нас оно делает исключение. Мы до сих пор убиты горем, но это обстоятельство, кажется, не объединяет нас, а необратимо разъединяет. Каждый из нас страдает по-своему. Ида каждую свободную минуту шляется где-то с недорослями, живущими по соседству, и это уже в двенадцать лет! Она очень выросла за последние месяцы, у нее развилась грудь, и большинство людей определенно думает, что она старше, чем на самом деле. Я не хочу знать, какого опыта она уже набралась. Я не буду пытаться это узнать, потому что Ида ничего нам не скажет, не доверит своих тайн. Ханнес, наш симпатичный нежный Ханнес, который, несмотря на свою хромоту, все же был хорошим мальчиком, теперь почти ничего не говорит, и в свои семь лет иногда производит впечатление дебила. Он приносит домой вполне приличные оценки, но у него совершенно нет друзей. Разве это нормально в семь лет? Или друзья появятся позже? Я не имею понятия.