Второй был заметно моложе, не более сорока, зачёсанные назад волосы цвета соли с перцем придавали ему даже какую-то благообразность. Несмотря на то, что он стоит, форма действительного статского советника говорила о том, что он является далеко не простым человеком. Руки этого мужчины тоже занимали документы. Вернее, папка, в которую те были уложены.
Представление и реверанс не заняли много времени. Нам предложили занять кресла, приставленные к столу. Более молодым мужчиной оказался Иван Иванович Мартынов[91], являющийся директором Министерства народного просвещения, специально вызванный графом по моему вопросу.
Оба смотрели на меня весьма заинтересованно, как на канатоходку, решившую без страховки пройтись над пропастью, на потеху публике.
Было видно, что Андрей Кириллович весьма ко мне расположен, восхищался моим стремлением к учёбе и желанием приносить пользу человечеству. Обещал помощь в организации экзамена. В то же время сокрушался, что знания мне придётся доказывать самолично, ибо тут власть его была весьма ограничена. Вот если бы я хотела поступить в академию, то тогда да, он мог «надавить» на Виллие в этом вопросе.
Иван Иванович даже выразил сожаление, что мой выбор пал на стезю медицины, а не просвещения, так как хорошо образованные женщины, стремящиеся служить благу общества, были бы весьма востребованы. При этом он печально улыбался.
В связи с занятостью по делам Царскосельского лицея, Андрей Кириллович не мог уделить мне много времени. Но на открытие, которое должно было состояться 19 октября, нас пригласили. На мой вопрос, о том, сколько мне придётся ждать экзамена, посыпались уверения, что это продлится не долго.
Уже на обратном пути, в экипаже, «бабушка» заверяла меня, что граф произвёл на неё хорошее впечатление, и наш визит удался. Я же была настроена не столь благостно, зная так часто возникающую бюрократию. По моему мнению, обращение к Её Императорскому Величеству будет более действенным. Как однажды выразился «провидец», «без благословенного тычка сверху, у нас ничего не ускоряется».
Вечером опять собрался наш «Совет в Филях[92]», признав ресторацию при трактире весьма удобной. Павел Матвеевич сообщил, что прошение к Виллие он доставил лично и даже получил на руки документ о его регистрации в книге учёта. Как именно ему удалось этого добиться он не сказал. Боюсь себе даже это представить.
Василий Львович тоже был с радостной вестью. Через несколько дней, во вторник, в доме княгини Долгорукой будет небольшое суаре, куда мы получили приглашения. А также был очень горд тем фактом, что Екатерина Фёдоровна самолично при нём их писала. Вот только сегодня была пятница.
Три последующих дня тянулись тягуче долго. Мы гуляли по Петербургу и старательно приобщались к его культурной жизни. Увы, в этом году в Большом театре случился пожар, так что этой части развлечения мы были лишены. Неожиданно Шарль Луи Дидло[93] тоже покинул Россию, что оставило нас ещё и без хорошего балета. Хотя завсегдатаи обещали, что «Амур и Психея» вполне достойны даже без его присмотра. Оставалась опера, в которой давали «Жар-Птицу» Кавоса[94], на либретто князя Александра Шаховского. Также удалось увидеть знаменитого Каратыгина[95] в Александрийском театре. Мы даже побывали в балагане Лемана на Адмиралтейской площади.
Наконец «культурный отдых» подошел к концу. Долгожданный вторник начался для меня с «бабушкиной» заботы и подготовки к вечеру у Долгоруких. А продолжился поездкой в их особняк на Большой Морской улице.
Дом поражал величием: лепнина, роспись потолков и стен. Длинная анфилада парадных залов второго этажа ослепляла роскошью. Меня приняли в золотистой гостиной с эркером, который был застеклён большими дубовыми рамами с золочёной фурнитурой, подоконник украшали живые розы. Вообще вся комната напоминала оранжерею по количеству находящихся здесь растений и цветов.
Передо мной сидела красивая голубоглазая блондинка, которая, кажется, не подозревала, что ей уже исполнилось сорок. Даже в этом возрасте она привлекала мужские взгляды и знала об этом, считая свою очаровательность, чем-то разумеющимся.
Рядом с ней я невольно ощутила себя малолетней деревенской простушкой. Но смотрела она на меня весьма заинтересованно.
– Ma chère, баронесса, ваша история весьма тронула меня. Я очень надеюсь на благосклонность к вам вдовствующей императрицы, ведь она весьма творческая личность. Entre nous, chère amie[96], – доверительно продолжила она, – не всем это известно, но Мария Фёдоровна единственная известная мне женщина, овладевшая токарным делом. Я видела выточенные ею из янтаря и слоновой кости настольные украшения и чернильницы. Как-то она даже создала камею, с портретом августейшей свекрови в образе Минервы, со шлемом, украшенным лавровым венком и сфинксом.
– Увы, но я только рисую…
– Charmant, Её Императорское Величество тоже. Хотя я думаю, одно ваше желание служить Асклепию[97] уже весьма её заинтересует. Она очень радеет о воспитательных домах и женском образовании. Я не сомневаюсь о Её к вам расположении.
Спустя ещё нескольких минут восхваления вдовствующей императрицы княгиня забрала письмо из моих рук, поднялась и предложила мне присоединиться к гостям, которые тоже ожидали её внимания.
Меня представили некоторым дамам, обсуждавших последние светские сплетни. Восприняли моё появление неоднозначно. С одной стороны иностранка, но приехала из местной провинции. С другой, смогла появиться на мероприятии в такой высокой семье, где мне явно выражают покровительство. В общем, вызывала интерес, но не сильный. Поэтому через пару минут на меня вообще перестали обращать внимание, и я смогла найти Екатерину Петровну у небольшого буфета. Обеда на суаре на подавали, просто в отдельной комнатке был накрыт стол с закусками, сладким и фруктами. Проголодавшись, гости могли немного подкрепиться и вернуться в залы к остальным.
Хозяйка управляла вечером, как хороший дирижёр своим оркестром. Она задавала тон обсуждениям, поддерживала интересные темы, подводила нужных гостей друг к другу. В общем, была одновременно везде, никого не обделяя вниманием.
От звучных фамилий и блеска драгоценных камней кружилась голова. С интересом заметила, что Павел Матвеевич чувствовал себя на этом суаре совершенно свободно. Он что-то увлечённо обсуждал с группой мужчин и те, что удивительно, к нему прислушивались и даже кивали головой.
Василий Львович, как оказалось, в обществе имел большой успех благодаря открытости, остроумию и умению писать стихотворные импровизации и декламировать их с необычайным выражением.
Рядом стоящие дамы в полголоса обсуждали его недавнего «Опасного соседа», называя его чуть ли не «révolutionnaire[98]». Хотя тут же решили, что всё это следствие его разгульной жизни, «ведь не даром жена его потребовала развод». Наконец они затихли, и я смогла услышать конец декламации…
