Повседневная еда в гостинице была, как обычно принято у мусульман, однообразной: баранина и рис, рис и баранина, вареные бобы, большие тонкие лепешки жесткого хлеба, который назывался nan, а для питья чай зеленого цвета, всегда, непонятно почему, слегка отдававший рыбой. Однако доброго хозяина Икбаля можно было извинить: он старался изо всех сил разнообразить еду, это происходило каждую мусульманскую пятницу, а также во время всех религиозных праздников, которые приверженцы ислама отмечали в ту зиму. Я затрудняюсь сказать, что именно они отмечали — у праздников этих были непонятные и сложнопроизносимые названия вроде Zu-l-Heggeh и Yom Ashuba, — но по этому случаю нас угощали говядиной вместо баранины и рисом, который назывался pilaf и был окрашен в красный, желтый или голубой цвет. Иногда подавали острое жареное мясо под названием samosa и особый десерт, похожий на сладкий шербет: снег с привкусом фисташек или плодов сандалового дерева, а однажды — я пробовал его лишь однажды, но никогда не забуду этот вкус — нам подали пудинг, сделанный из имбиря и чеснока.

Поскольку не существовало никаких запретов, мы частенько пробовали различную еду других народов. Кто только не останавливался у Икбаля, как в зданиях самого караван-сарая, так и в палатках вокруг него: выходцы из разных стран, говорившие на разных языках, приверженцы всевозможных религий. Здесь были персидские и арабские купцы; пакистанские торговцы лошадьми, на землях которых мы недавно побывали; высокие светловолосые русские с далекого севера; волосатые верзилы таджики с ближнего севера; плосколицые пёба[158] из расположенной на востоке страны, которая на их языке называется To-Bhot (Тибет[159]), что означает Высокое Место; темнокожие низкорослые индусы и тамилы из Чолы — государства на юге Индии; сероглазые люди с волосами песочного цвета, которых называли хунзукутами и калашами с ближнего юга; несколько иудеев различного происхождения и многие другие. Именно эта пестрота национального состава и делала Базайи-Гумбад городским сообществом — в зимнее время, во всяком случае, все его обитатели прилагали массу усилий, чтобы сделать его организованным и пригодным для жилья городом. Несомненно, это было гораздо более дружественное сообщество, чем те традиционные поселения, в которых мне довелось побывать.

Во время любой трапезы каждый из нас мог присесть к костру, на котором готовили пищу, и ему всегда оказывали радушный прием — и языковой барьер не был здесь преградой. К концу той зимы, полагаю, мы отведали всех кушаний, какие только подавали в Базайи-Гумбаде, а поскольку сами мы пищи не готовили, то, как и многие другие странники, ели в обеденном зале караван-сарая. Но мы занимались не только тем, что пробовали различные угощения (некоторые из них запомнились своей изысканностью, а некоторые были просто ужасны), сообщество предлагало и другие развлечения. Почти каждый день у какой-нибудь группы людей был праздник, и обычно им нравилось, когда кто-нибудь еще приходил посмотреть или же присоединялся к ним, чтобы помузицировать, попеть, потанцевать или принять участие в спортивных играх. Разумеется, в Базайи-Гумбаде были не только праздники, множество людей предпочитало собираться и по более серьезным поводам. Ну а поскольку в каждой стране, как правило, свои законы, жителям сообщества пришлось избрать по одному представителю каждых цвета кожи, языка и религии, чтобы создать импровизированный объединенный суд, разбиравший жалобы на воровство, учинение беспорядков и другие неблаговидные поступки.

Я упомянул здесь о заседаниях суда и о праздниках одновременно, потому что они вместе сыграли важную роль в некоем происшествии, которое я счел забавным. Представители довольно красивого народа, которых здесь называли калаши, были драчливы, но дрались только между собой и без особой свирепости. Их потасовки часто заканчивались всеобщим весельем. Эти люди также были веселы, музыкальны и обходительны. Они знали огромное количество различных калашских танцев с названиями вроде kikli и dhamal и танцевали их почти каждый день. Но один из их танцев, который назывался luddi, запомнился мне как один из самых необычных.

Я впервые увидел, как его исполнял калашский мужчина, которого приволокли на объединенный суд Базайи-Гумбада по обвинению в том, что он украл набор верблюжьих колокольчиков у своего соседа. Когда суд оправдал злоумышленника за недостатком улик, то вся его калашская родня, включая и того, кто обвинил его, на радостях исполнили пронзительную и громыхающую музыку на флейтах, чимтах[160], напоминавших клещи, и барабанах, в которые они били не палочками а прямо руками. Недавний обвиняемый принялся танцевать luddi, подскакивая и взбрыкивая. Постепенно к нему присоединилась и вся его родня. Во второй раз я видел, как этот танец исполнял другой калашский мужчина, тот самый, у которого пропали верблюжьи колокольчики. Поскольку суд не мог предоставить ему другие колокольчики или наказать вора, то он вынес соломоново решение — собрать пожертвования с каждого обитателя лагеря, чтобы возместить потерю пострадавшему. Сбор составлял всего лишь несколько медяков с каждого жертвователя, но в целом набралась изрядная сумма, может быть, даже больше, чем стоили похищенные колокольчики. Когда мужчине вручили деньги, вся калашская родня — включая и оправданного за недостатком улик — снова устроила музыкальное представление с игрой на флейтах, чимтах и барабанах, и на этот раз уже сам владелец колокольчиков танцевал, подскакивая и взбрыкивая, танец luddi, а остальные постепенно присоединились к нему. Мне объяснили, что этот танец драчливые калашские мужчины исполняют только по случаю победы в тяжбе. Жаль, что я не смог станцевать что-нибудь подобное во время судебного разбирательства в Венеции.

Согласитесь, объединенный суд в данном случае рассудил мудро, и так было, я полагаю, при рассмотрении большинства дел. Работа судей требовала особой дипломатии, ибо из всех людей, которые собрались в Базайи-Гумбаде, не было и двух человек, которые привыкли бы безоговорочно повиноваться одному и тому же своду законов. Изнасилование во хмелю, казалось, было обычным делом среди славян-несториан, равно как и половые сношения между содомитами среди арабов-мусульман, тогда как оба этих преступления считались ужасными среди язычников и неверующих калашей. Мелкое воровство являлось образом жизни для индусов, и этому же потворствовали пёба, которые считали все, что плохо лежало, ничейным, однако грязные, но честные таджики были убеждены в том, что воровство — преступление. Таким образом, суд вынужден был вести себя осторожно, стараясь отправлять приемлемое правосудие, чтобы не оскорбить принятые у какого-нибудь народа традиции. А ведь далеко не каждый случай, представленный на судебное разбирательство, оказывался таким же простым, как дело о похищенных верблюжьих колокольчиках.

Об одном из таких запутанных случаев, который разбирался на суде еще до того, как мы, Поло, прибыли в Базайи-Гумбад, до сих пор спорили. И нам тоже рассказали про это дело со всеми подробностями. Старый торговец-араб обвинял свою самую молодую и привлекательную из четырех жен в том, что она бросила его и сбежала в палатку к молодому и красивому русскому. Оскорбленный супруг не желал, чтобы она возвращалась, он хотел, чтобы неверную жену и ее любовника приговорили к смерти. Русский настаивал, что по законам его родины женщина — это всего лишь прекрасная добыча, как любой лесной зверь, и принадлежит тому, кто сумел ее взять. Кроме того, сказал он, он ее действительно любит. Сбившаяся с пути жена, женщина из народа киргизов, жаловалась на то, что ее законный супруг просто невыносим и что он никогда не входил в нее иначе как в грязной арабской манере — через задний проход, так что она считала себя вправе завести другого — хотя бы для того, чтобы изменить положение. И еще она прибавила, что действительно любит русского. Я спросил нашего хозяина, чем закончилось судебное разбирательство. (Икбаля, который как уроженец и постоянный житель Базайи-Гумбада считался его почетным гражданином, разумеется, каждую зиму избирали в новый состав суда.)