— Хм, — скептически произнесли отец и дядя.

— Ведя себя так, я знал, что рискую прежде всего попасть из дворца в котел с маслом. Но молодой мирза Марко спас меня, и он никогда не пожалеет об этом. Вам, старшие хозяева, я буду послушным слугой, но для него я стану преданным наставником. Я спасу юношу от опасности, как он меня, и я буду прилежно обучать его премудростям путешествия.

Таким образом, Ноздря оказался вторым, довольно странным учителем, которого я приобрел в Багдаде. Да уж, не такого компаньона я себе желал. Меня не слишком-то радовало, что обо мне будет заботиться этот грязный раб, который, возможно, научит меня чему-нибудь дурному. Однако я не хотел ранить его, а потому промолчал, изобразив на лице терпимость.

— Имейте в виду, я вовсе не претендую на то, чтобы считаться хорошим человеком, — сказал Ноздря, словно подслушав мои мысли. — Я человек простой, и не все мои вкусы и привычки приемлемы в благовоспитанном обществе. Несомненно, вы будете часто бранить меня или даже бить. Но я хороший путешественник, вот кто я такой. И теперь, когда я снова окажусь под открытым небом, вы оцените, как я полезен. Вы меня еще узнаете!

Итак, мы втроем отправились проститься с шахом, шахрияр, ее старой матерью и шахразадой Магас. По этому случаю они все рано поднялись и попрощались с нами так прочувствованно, словно мы и впрямь были дорогими гостями, а не простыми посланцами великого хана, взимавшего с персов дань.

— Вот здесь документы на владение этим рабом, — сказал шах Джаман, передавая их моему отцу. — Вы пересечете много границ, когда двинетесь отсюда на восток, и пограничная стража может потребовать бумаги, удостоверяющие личность каждого в вашем караване. А теперь прощайте, дорогие друзья, и пусть вы всегда будете под защитой Аллаха.

Шахразада Мот распрощалась сразу со всеми нами, для меня была предназначена лишь особая улыбка.

— Пусть вы никогда не повстречаете на своем пути ни ифрита, ни злобного джинна, а только сладких и совершенных пери.

Бабушка безмолвно кивнула головой, а шахрияр Жад произнесла прощальную речь — такую же длинную, как и все ее многочисленные истории, закончив явной лестью:

— Ваш отъезд оставляет нас безутешными.

И тут я набрался храбрости и сказал ей:

— Во дворце есть еще кое-кто, кому бы я хотел лично передать наилучшие пожелания. — Признаюсь, я все еще пребывал в легком замешательстве от своей выдуманной истории о шахразаде по имени Солнечный Свет и никак не хотел отказаться от заблуждения, что почти раскрыл какой-то связанный с этой девушкой тщательно скрываемый секрет. Во всяком случае, была или нет она такой ослепительной красавицей, какой я создал ее в своем воображении, Солнечный Свет была моей неизменной возлюбленной, и мне представлялось весьма учтивым попрощаться с ней особо. — Не передадите ли ей мои теплые пожелания, о светлейшая шахрияр? Я, правда, не уверен, что шахразада Шамс — ваша дочь, но…

— Вот уж точно, — сказала шахрияр со смешком. — Моя дочь, это надо же такое придумать! Ваша шутка, молодой мирза Марко, скрасит горечь расставания. Шамс во всей Персии одна-единственная. И уж, конечно, она никакая не шахразада, а самая настоящая шахприяр.

Я сказал неуверенно:

— Никогда раньше не слышал такого титула.

Совершенно сбитый с толку, я вдруг заметил, что Мот отступила в угол комнаты и прижалась лицом к висевшему на стене qali, были видны лишь ее зеленые глаза, сверкавшие от озорства. Девушка явно старалась удержаться от смеха и сгибалась чуть ли не пополам.

— Титул «шахприяр», — пояснила Жад, — означает вдова великого шаха, почтенная глава рода. И шахприяр Шамс, — она показала, — это моя мать.

Потеряв дар речи от изумления, ужаса и отвращения, я уставился на шахприяр Шамс: покрытую морщинами, лысую, всю в старческих пятнах, сморщенную, ссохшуюся, невыразимо дряхлую бабку. Она ответила на мой взгляд улыбкой, полной злорадства и похоти, обнажив при этом свои сморщенные серые десны. Затем, словно для того, чтобы у меня не осталось никаких сомнений, старуха медленно высунула кончик замшелого языка и провела им по шершавой верхней губе.

Я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног, но каким-то образом смог овладеть собой и последовать за отцом и дядей из комнаты, а не упасть в обморок или не заблевать алебастровый пол. Я лишь неясно слышал веселый смех, насмешки и пожелания, которые посылала мне вслед Мот, потому что в голове моей звучали другие насмешливые голоса — я вспомнил свой дурацкий вопрос: «А ваша сестра намного моложе вас?» и воображаемое повеление Аллаха о «божественной красоте шахразады Шамс», и то, что прочел по песку fardarbab: «Остерегайся кровожадной красоты…»

Ладно, моя последняя встреча с красотой не стоила мне крови, и я полагаю, что никто еще не умирал от отвращения или унижения. Во всяком случае, я приобрел опыт, и кровь моя долго еще волновалась и бурлила, стоило мне лишь вспомнить ночи в anderun Багдадского дворца, и щеки мои заливало пламенеющей краской стыда.

Визирь, верхом на лошади, в качестве эскорта сопровождал наш маленький караван в течение isteqbal — перехода в половину дня: традиционная для персиян дань вежливости уезжающим гостям. Во время этой утренней поездки Джамшид несколько раз заботливо замечал, что его беспокоят странное выражение моего лица, остекленевшие глаза и отвисшая челюсть. Отец, дядя и раб Ноздря тоже постоянно интересовались, не заболел ли я от покачивающейся походки верблюда. Всякий раз я давал уклончивый ответ: не мог же я признаться, что был просто ошеломлен, когда узнал, что последние три недели блаженно совокуплялся со слюнявой каргой лет на шестьдесят старше меня.

Однако я был молод и не унывал. Спустя какое-то время я убедил себя, что ничего страшного не случилось — разумеется, мое чувство собственного достоинства пострадало, однако ни бабушка, ни внучка не будут распускать сплетни и делать из меня всеобщее посмешище. К тому времени, когда Джамшид в последний раз пожелал нам «салям алейкум» и повернул своего коня назад в Багдад, я уже снова был в состоянии смотреть по сторонам и разглядывать местность, по которой мы ехали. Какое-то время мы находились в царстве радостных зеленых долин, извивавшихся среди прохладных голубых холмов. Это было хорошо, потому что давало нам возможность привыкнуть к верблюдам, прежде чем начнется трудный переход по пустыне.

Замечу, что ездить верхом на верблюде не трудней, чем на лошади; главное — привыкнуть к большей высоте, на которой ты находишься.

Верблюд идет манерной походкой и презрительно фыркает, точно так, как и некоторые мужчины определенного сорта. К этой походке легко привыкает даже новичок, и ехать значительно проще, если ноги твои находятся с одного боку, так ездят женщины в женском седле. Одна нога выдвигается вперед и обхватывает седельную луку. Поводья верблюда — это совсем не то, что узда лошади; это веревка, которая привязана к деревянному стержню, намертво приделанному к его морде. Презрительная усмешка верблюда придает ему вид высокомерного умника, но это совсем не так. Приходится все время помнить, что верблюд — одно из самых глупых животных. Разумная лошадь знает, как напроказничать, чтобы рассердить или сбросить с себя седока. Верблюд никогда не способен на такое, у него также отсутствует свойственный лошади здравый смысл, поэтому человеку надо постоянно следить за дорогой и избегать опасности, когда это возможно. Тот, кто едет на верблюде, должен постоянно быть настороже и направлять его даже вокруг хорошо видимых скал или выбоин, иначе он обязательно упадет и сломает ногу.

С тех самых пор, как мы выехали из Акры, мы постоянно путешествовали по местности, которая была такой же новой для дяди и отца, как и для меня, потому что до этого они пересекли Азию, как туда, так и обратно, по пути, расположенному гораздо северней. Поэтому с легкими опасениями они передали управление нашему рабу Ноздре, который заявил, что якобы уже множество раз бывал в этих местах во время своих странствий. Похоже, так оно и было, потому что Ноздря уверенно вел нас и не останавливался перед частыми развилками, — казалось, он всегда знал, какую дорогу выбрать. Точно перед закатом в первый же день пути он привел нас в удобный караван-сарай. В качестве награды за хорошее поведение мы не заставили Ноздрю оставаться в конюшне с верблюдами, но оплатили ему еду и место в главном здании караван-сарая.