— Это все мне тоже прекрасно известно! — с досадой воскликнул Хубилай. — Неужели не найдется ни одного человека, кто понимал бы больше того, что и так очевидно, а-а? Кто сообщил бы мне про Хайду что-нибудь действительно интересное, а-а?

Хотя он и не адресовал это «а-а?» лично мне, однако вопрос этот поощрил меня и заставил заговорить. Признаюсь, ложное убеждение, которого я придерживался, едва не оказалось гибельным. Ибо я все еще пребывал в уверенности, что суровые приговоры, которые мы слышали в ченге, были игрой на публику, и, следовательно, до сих пор не понимал, кем на самом деле был Хубилай-хан, принимая его за обычного человека. Возможно, мое сумасбродство объяснялось также тем, что к этому времени я уже поглотил слишком много напитков, отпущенных змеиным деревом. Так или иначе, но я заговорил, и заговорил громче, чем следовало:

— Ильхан Хайду назвал вас слабым и выродившимся, великий хан. Он сказал, что вы поддались упадничеству и стали не лучше калмыка.

Меня услышали все гости. А ведь все, кто присутствовал в ту ночь на пиру, знали, каким ничтожеством были калмыки. Мгновенно во всем переполненном пиршественном зале наступила потрясающая тишина. Все прекратили говорить, и даже монгольские женщины со скрипучими голосами, казалось, задохнулись посередине своих бессвязных речей. Отец и дядя прикрыли лица руками, ван Чимким уставился на меня в полном ужасе, сыновья и жены великого хана раскрыли рты, Танг и Фу прижали к губам дрожащие руки, как будто не вовремя рассмеялись или рыгнули, а все остальные разноцветные лица в пределах видимости сделались одинаковыми — мертвенно-бледными.

Все, кроме лица Хубилая. Оно стало красно-коричневым и жестоким, его мгновенно перекосило, когда хан начал подбирать подходящие слова для приказа. Вымолви Хубилай тогда те слова, и, я уверен, он уже никогда не отказался бы от них, ничто не смогло бы извинить столь страшного оскорбления или смягчить заслуженного мной приговора, стражники незамедлительно отволокли бы меня к Ласкателю, а тот измыслил бы такой способ наказания, что это вошло бы в легенду. Однако, на мое счастье, Хубилай на какое-то время лишился дара речи. И поэтому я успел сказать все, что хотел.

Я добавил:

— Тем не менее, великий хан, когда гремит гром, ильхан Хайду вашим именем заклинает ярость Небес и просит защиты. Он делает это молча, затаив дыхание, но я прочитал ваше имя на его губах, а его собственные воины по секрету подтвердили мне это. Если вы сомневаетесь в этом, великий хан, то можете спросить его собственных телохранителей, которых Хайду послал с нами в виде эскорта, воинов Уссу и Дондука.

Мой голос замер во все еще мертвой тишине. Только слышно было, как падают капли кумыса, или pu-tao, или каких-то еще жидкостей, истекающих — кап-кап — из глоток змей в вазы, сделанные в форме львов. И посреди этой безмолвной, величественной тиши Хубилай продолжал пронзать меня взглядом своих черных глаз, однако лицо его постепенно переставало кривиться и яркая краска медленно отливала прочь. И вот наконец великий хан сказал шепотом, но все присутствующие снова его услышали:

— Значит, Хайду заклинает моим именем Небеса, когда пребывает в страхе? Клянусь великим богом Тенгри, это единственное наблюдение более ценно для меня, чем шесть томанов моих лучших, самых яростных и преданных всадников.

На следующий день я проснулся в полдень в покоях отца, с такой тяжелой головой, что чуть ли не желал, чтобы ее отрубил Ласкатель. Последнее, что я помнил из всего пиршества, было то, как великий хан проревел, обращаясь к вану Чимкиму: «Как следует приглядывай за молодым Поло! Выдели ему отдельные покои! И служанок в двадцать два карата!» Последняя фраза прозвучала забавно: он что же, хочет приставить ко мне слуг, сделанных из алмазов или других драгоценных камней? Это казалось полной ерундой, поэтому я решил, что Хубилай попросту был сильно пьян, как, впрочем, и все остальные.

Тем не менее, после того как две отцовские служанки помогли нам встать, вымыться и одеться и принесли каждому по порции освежающего питья — пряный и ароматный напиток, но так сильно приправленный mao-tai, что я не смог осилить его, — вошел Чимким. Отцовские служанки распростерлись в ko-tou. Ван, который тоже явно испытывал похмелье, вежливо отодвинул сапогом с дороги два распростертых тела и сообщил мне, что прибыл, как ему и было приказано, чтобы препроводить меня в новые комнаты, которые уже приготовлены.

Когда мы пришли туда — а это оказалось совсем рядом, в том же коридоре, куда выходили покои отца и дяди, — я вежливо поблагодарил Чимкима за заботу и добавил:

— Не понимаю, почему великий хан приказал тебе следить за моими удобствами? Ты же ван города и важный чиновник. Разве во дворце мало управляющих? По-моему, их здесь столько же, как у буддиста блох.

Ван коротко усмехнулся (наверняка у него от смеха болела голова) и сказал:

— Я никогда не отказываюсь даже от незначительных поручений. Мой отец полагает, что мужчина может научиться командовать другими лишь тогда, когда сам научится беспрекословному подчинению.

— Твой отец, похоже, такой же любитель мудрых афоризмов, как и мой, — дружески заметил я. — А кто твой отец, Чимким?

— Человек, который вчера отдал мне приказ. Великий хан Хубилай.

— Да ну? — удивился я, а он тем временем склонил голову, пропуская меня в мои новые апартаменты. — Ты, что ли, один из бастардов? — спросил я затем бесцеремонно, как спросил бы сына дожа или Папы Римского, рожденного благородным, но, как говорится, с другой стороны одеяла. И с интересом оглядел двери, потому что они не были прямоугольными, как на Западе, или остроугольной аркой на мусульманский манер. Здесь входная дверь и все остальные двери между моими многочисленными комнатами назывались по-разному: Лунные врата, Врата Лютни, Врата Вазы и так далее, поскольку их створки имели форму этих предметов.

— Апартаменты роскошные.

Чимким рассматривал меня так же оценивающе, как я рассматривал богатые покой. А затем спокойно произнес:

— Марко Поло, до чего же у тебя все-таки оригинальная манера разговаривать со старшими.

— О, ты ведь не намного старше меня, Чимким. Как мило, эти окна открываются прямо в сад. — По правде говоря, я вел себя страшно глупо, но моя голова, как я уже упоминал, была не в лучшем состоянии. К тому же на пиру Чимким не сидел за столом вместе с законными сыновьями Хубилая. Это воспоминание заставило меня кое о чем призадуматься. — Но среди наложниц великого хана я не видел ни одной, кто мог бы иметь такого взрослого сына, как ты, Чимким. Которая из присутствовавших на вчерашнем пиру женщин твоя мать?

— Та, которая сидела ближе всех к великому хану. Ее зовут Джамбуи.

Тут-то я и должен был обо всем догадаться, но не обратил на это внимания, восхищенный и занятый разглядыванием своей спальни. Кровать оказалась замечательно упругой, а на ней располагались подушки, для меня все сделали на западный манер. Также — очевидно, на случай, если я захочу пригласить в постель придворную даму, — на ней имелась одна подушка в стиле хань: своего рода небольшой фарфоровый пьедестал, сделанный в форме склоненной женщины, которую можно было подложить под шею гостьи, чтобы не нарушить ее coiffure[180].

А Чимким тем временем продолжил развлекать меня беседой:

— Те сыновья Хубилая, которые сидели с ним прошлой ночью, все ваны его провинций и орлоки его армий.

Для того чтобы вызывать служанок, в спальне имелся медный гонг, такой же огромный и круглый, как колесо от кашгарской повозки, но сделанный в виде рыбы с огромной круглой головой: разинутый рот был огромным, а медное тело под ним — коротким, для резонанса.

— Я был назначен ваном Ханбалыка, — продолжал свою праздную болтовню Чимким, — потому что Хубилаю нравится, когда я рядом. И он посадил меня за ваш стол, чтобы оказать этим честь твоим отцу и дяде.