Даже в этом малокультурном приграничном торговом городе благотворное влияние хань было очевидно. Я прогуливался по улицам с изысканными названиями вроде Цветочная Щедрость и Дурманящий Аромат, а рыночные площади здесь назывались Полезные Стремления и Прекрасный Обмен. Там я увидел тяжеловесных монгольских воинов, которые покупали ярких певчих птиц в клетках и лохани с маленькими блестящими рыбками, чтобы украсить свои грубые армейские жилища. У каждого прилавка на рынке имелась надпись — длинная узкая дощечка, подвешенная вертикально, и прохожие любезно переводили мне слова, написанные монгольскими буквами или иероглифами хань. Таблички не просто указывали, чем здесь торгуют: «Фазаньи яйца», «Помады для волос» или «Ароматная краска индиго», на каждой дощечке обязательно имелся еще какой-нибудь афоризм, вроде «Промедление и сплетни не способствуют процветанию дела» или что-нибудь в том же духе.

Кашгару была также присуща и еще одна особенность, отличавшая Китай от всех тех мест, где я побывал, — бесконечное разнообразие запахов. Правда, и все другие восточные сообщества пахли, но главным образом ужасно — застарелой мочой. Кашгар тоже не был лишен этого затхлого запаха, но в нем имелись и другие, гораздо лучше. Самым заметным здесь был запах дыма от сжигания «кара», который не так уж и неприятен, к нему примешивались бесконечные ароматы и фимиамы: люди жгли благовония в своих домах и лавках. Кроме того, в любое время суток здесь можно было ощутить запахи готовящейся пищи. Иногда они были знакомыми: старый добрый аромат, от которого просто слюнки текли — запах свиных отбивных, которые жарились на немусульманской кухне. Но широко тут были распространены и другие: запах варившихся в котелке лягушек или запах тушеного собачьего мяса, который просто не поддается описанию. Иногда мой нос улавливал необычный приятный запах — жженого сахара. Я с интересом наблюдал, как торговец сладостями хань растапливал разноцветный сахар над жаровней, а затем с ловкостью фокусника выдувал его и вращал этой помадкой таким образом, что придавал ей изящные формы — цветка с розовыми лепестками и зелеными листьями, смуглого мужчины на белой лошади, дракона с множеством разноцветных крыльев.

В корзинах на рынке продавалось невероятное количество чайных листьев, но среди них не было и двух похожих. Чего только я там не видел: банки с незнакомыми специями, корзины с цветами такой формы, цвета и запаха, каких я никогда не встречал прежде. И даже гостиница, где мы остановились, пахла иначе, чем те, в которых мы жили раньше, и хозяин объяснил мне почему. В штукатурку стен был подмешен красный перец melegeta. Он отпугивает насекомых, пояснил уйгур, и я поверил ему, потому что место, в котором мы жили, было единственным, где отсутствовали паразиты. Однако, поскольку стояло раннее лето, я не смог проверить другое заявление хозяина: что жгучий красный перец якобы делает комнаты зимой теплее.

Других венецианских торговцев я в городе не видел, не попадалось мне также ни генуэзцев, ни пизанцев, ни каких-либо иных наших извечных конкурентов в торговле, однако мы, Поло, были не единственными в Кашгаре белыми людьми. Или так называемыми белыми людьми. Помню, много лет спустя один из ученых хань спросил меня: «Почему, интересно, вас, европейцев, называют белыми? Вы гораздо чаще имеете кирпично-красный цвет лица».

Так или иначе, но в Кашгаре было еще несколько человек белых, и их кирпично-красные лица выделялись в толпе людей восточного типа. Во время первой своей прогулки по улицам Кашгара я увидел двух бородатых мужчин, увлеченных беседой. Одним из них оказался дядя Маттео. Другой, в одеянии несторианского священника, судя по плоскому затылку, был армянином. Я очень удивился, что, интересно, мой дядя мог обсуждать с церковником-еретиком, но не стал вторгаться в их разговор, а лишь помахал рукой в знак приветствия и прошел мимо.

В один из дней нашего вынужденного безделья я отправился за городские стены, посмотреть на монгольский лагерь — или, как они его называли, bok, — потренироваться в употреблении тех монгольских слов, которые я уже знал, а заодно и выучить новые.

Первыми новыми словами, которые мне довелось услышать, были: «Hui! Nohaigan hori!» Я быстро запомнил их, потому что они означали: «Эй! Отзови-ка своих собак!» Своры огромных и свирепых мастиффов свободно рыскали в поисках добычи по всему лагерю, и у каждой юрты было привязано на цепи перед входом по два или три таких зверя. Я узнал также, что поступил мудро, захватив с собой арапник: так всегда делают монголы, чтобы отбиться от собак. И еще мне в тот раз объяснили, что, когда входишь в юрту, следует оставлять арапник снаружи; заносить его внутрь невежливо, этим можно обидеть ее обитателей, которые сочтут, что они, по-твоему, не лучше собак.

Существовали здесь и другие тонкости этикета. Незнакомец должен был приблизиться к юрте, обязательно пройдя сначала между двумя кострами, горевшими перед входом, и совершить таким образом обряд очищения. Нельзя также наступать на порог юрты, когда входишь внутрь или выходишь из нее, и еще нельзя свистеть, когда находишься внутри. Я узнал все эти вещи, потому что монголы гостеприимно приглашали меня к себе в юрты и старались обучить своим обычаям, с интересом расспрашивая о наших. Тут следует отметить, что хотя монголы необычайно свирепо ведут себя с недружелюбными чужаками, они также проявляют удивительную любознательность при общении с чужаками миролюбивыми. Я заметил, что наиболее часто встречающийся звук в их речи — «а-а», что является вопросительным междометием.

— Sain bina, sain urkek! Добро пожаловать, добрый брат! — приветствовала меня группа воинов, а затем они тут же поинтересовались: — Из-под каких небес ты прибыл, а-а?

— Из-под небес Запада, — ответил я.

Они раскрыли свои глаза-щелки так широко, как только могли, и воскликнули:

— Hui! Те небеса огромны, и они защищают много стран. Скажи, в своей западной стране ты жил под крышей, а-а, или в шатре, а-а?

— В своем родном городе — под крышей. Однако я долгое время провел в дороге, и там мне приходилось жить в шатре, а то и под открытым небом.

— Sain! — закричали они, широко улыбаясь. — Все люди братья, не правда ли, а-а? Но те, кто живет в шатрах, еще более близкие родственники, братья-близнецы. Добро пожаловать, брат-близнец!

И они склонились, жестами указывая мне на юрту, которая принадлежала одному из них. За исключением того, что эта юрта была переносная, она мало походила на ту непрочную палатку, где мне доводилось ночевать. Внутри она представляла собой шатер около шести больших шагов в диаметре, а верхушка юрты находилась намного выше головы стоящего человека. Стены были обшиты деревянными планками, а наверху имелся купол. В центре его находилось круглое отверстие, куда поднимался дым от жаровни. Рама из планок поддерживала внешний покров юрты: покрытие из тяжелого войлока было покрашено желтой глиной и прикреплялось к раме с помощью перекрещивающихся веревок. Внутреннее убранство было простым, но добротным: на полу ковры и диваны из подушек, все сделанные из ярко окрашенного войлока. Юрта была такой же прочной, теплой и не подверженной непогоде, как и любой дом. Но ее можно было разобрать за час и упаковать в узлы, достаточно маленькие и легкие, чтобы везти их в одном вьючнике. Вместе с пригласившими меня монголами я вошел в юрту через отверстие, завешенное войлоком, которое во всех монгольских сооружениях располагается с южной стороны. Мне жестом указали место на «мужском диване», находившемся в северной части юрты, где я мог сидеть лицом к благословенному югу. (Диваны для женщин и детей были поставлены вдоль менее благоприятных сторон.) Я утонул в покрытых войлоком подушках, а хозяин юрты вложил мне в руку сосуд для питья, который оказался простым бараньим рогом. Он налил в этот рог из кожаного мешка какую-то дурно пахнущую голубовато-белую водянистую жидкость и пояснил:

— Кумыс.