— Да благословит вас Аллах, добрый хозяин.

Я оставил его допивать вино, хотя Биликту неодобрительно фыркнула, возмущенная тем, что раб продолжает сидеть, развалясь, в ее присутствии. По дворцовым переходам я отправился в покои отца, где также обнаружил и дядю. Но прежде чем я успел задать свой вопрос, отец сообщил мне, что у них большие проблемы.

— На пути наших торговых предприятий, — сказал он, — возникли препоны. Мусульмане меньше всего желают видеть христианских купцов в своем Ortaq. Отказываются выдать разрешение даже на продажу собранного нами урожая шафрана. Наверняка это все происки министра финансов Ахмеда.

— Есть два выхода, — проворчал дядя. — Подкупить проклятого араба или надавить на него. Но как подкупить того, у которого уже все есть, а чего нет, то он может получить в любой момент? И разве запугаешь человека, который является вторым лицом в государстве?

Мне пришло на ум, что тут пригодились бы полученные сегодня сведения о частной жизни Ахмеда. Можно было бы добиться своего, пригрозив ему разоблачением. Но я опасался, что отец посчитает подобную тактику недостойной и запретит прибегать к ней также и моему дяде. А еще я подозревал, что подобное знание весьма опасно, и мне вовсе не хотелось навлечь опасность на родных.

Поэтому я всего лишь спокойно предложил:

— А почему бы вам не попробовать, как говорится, использовать черта, который соблазнил самого Люцифера?

— Женщину? — пробормотал дядя Маттео. — Сомневаюсь. Похоже, вкусы Ахмеда остаются для всех тайной: предпочитает ли он женщин, или мужчин, или детей, или овец, или кого-то еще — никому не известно. В любом случае, он может выбирать по всей империи, оставляя право первого выбора за одним только великим ханом.

— Ну, — сказал отец, — если Ахмед действительно может иметь все, что только пожелает, то по этому поводу есть одна старая поговорка: «Проси расположения у сытого». Давайте не станем понапрасну пререкаться с незначительными чиновниками из Ortaq. Пойдем прямо к Ахмеду и изложим ему наше дело. Неужели он запятнает себя отказом?

— Судя по тому немногому, что я о нем узнал, — проворчал дядя Маттео, — у меня создалось впечатление, что этот человек способен посмеяться и над прокаженным.

Отец пожал плечами.

— Какое-то время он, возможно, и поморочит нам головы, но в конце концов уступит. Ахмед знает, что мы на хорошем счету у Хубилая.

Я вставил:

— А я, со своей стороны, постараюсь замолвить словечко перед великим ханом, когда буду беседовать с ним в следующий раз.

— Нет, Марко, не стоит пока этого делать. Я не хочу, чтобы ты подвергался из-за нас риску. Возможно, позже, когда ты войдешь в большее доверие к хану и когда у нас действительно появится настоящая нужда в твоем вмешательстве. А сейчас мы с Маттео и сами справимся. Ты, кажется, хотел задать какой-то вопрос?

Я сказал:

— В первый раз вы прибыли сюда, в Китай, и вернулись обратно домой через Константинополь. Следовательно, вы должны были пройти по землям Анатолии. Не случалось ли вам побывать в месте, которое носит название Каппадокия?

— Как же, случалось, — ответил отец. — Каппадокия — это царство турков-сельджуков. Мы ненадолго останавливались в его столице, городе Эрзинджане, на обратном пути в Венецию. Эрзинджан находится точно на север от Суведии — где ты был, Марко, — но гораздо севернее ее.

— А эти турки воевали против монголов?

— Насколько мне известно, — сказал дядя Маттео, — тогда еще нет. Но потом там произошел какой-то конфликт, и в него были вовлечены монголы, потому что Каппадокия граничит с персидским государством ильхана Абаги. Собственно говоря, все случилось, когда мы уже уехали. Это было — сколько, Нико, — восемь, девять лет тому назад?

— А что именно тогда случилось? — спросил я.

Отец ответил:

— У царя сельджуков Килиджа был слишком амбициозный главный министр…

— Как у Хубилая — wali Ахмед, — проворчал дядя Маттео.

— И министр этот тайно сговорился с ильханом Абагой, пообещав тому сделать жителей Каппадокии вассалами монголов, если Абага поможет ему свергнуть законного правителя. Так они и сделали.

— Как это произошло? — спросил я.

— Килидж и вся его семья были убиты прямо во дворце в Эрзинджане, — сказал дядя. — Люди знали, что во всем виноват главный министр, но помалкивали, опасаясь мести Абаги.

— В результате, — продолжил историю отец, — министр посадил на трон своего собственного малолетнего сына, а сам стал управлять — как регент, разумеется. Тех немногих из царской семьи, кто выжил, он отдал в руки Абаги, чтобы тот решил их судьбу по своему усмотрению.

— Понятно, — сказал я. — И трудно сказать, где они теперь. Ты не знаешь, отец, не было ли среди них женщин?

— Знаю. Все выжившие были женщинами. Главный министр — человек практичный. Он, кажется, лишил жизни всех наследников царя мужского пола, чтобы вдруг не объявился какой-нибудь законный претендент на трон, который он заполучил для своего собственного сына. А женщины не имели для него значения.

— Выжившие вроде бы были в основном двоюродными сестрами, племянницами Килиджа, — заметил дядя Маттео. — Но была среди них, по крайней мере, одна царская дочь. Говорят, необыкновенная красавица, и Абага якобы даже хотел сделать ее своей наложницей, однако обнаружил в девушке какой-то изъян. Я уж забыл подробности. Так или иначе, он отдал ее работорговцам вместе с остальными.

— Ты прав, Маттео, — сказал отец. — Там точно была одна царская дочь. Ее звали Мар-Джана.

Я поблагодарил их и вернулся в свои покои. Ноздря, известный пройдоха, воспользовался моим великодушием и все еще пил вино, а нахмуренная Биликту обмахивала раба веером.

Разгневанный, я сказал:

— Нет, вы только посмотрите на него: развалился, как благородный придворный, и бездельничает, пока я бегаю по его поручениям.

Ноздря пьяно ухмыльнулся и заплетающимся языком спросил:

— Удачно, хозяин?

— Скажи, эта рабыня, про которую ты думаешь, что узнал ее, могла она быть из турок-сельджуков?

Его ухмылка моментально испарилась. Ноздря вскочил на ноги и разлил вино, заставив Биликту издать возмущенный возглас. Чуть не дрожа, он вытянулся передо мной, ожидая продолжения.

— Случаем, не могла она оказаться некой царевной по имени Мар-Джана?

Как ни был Ноздря пьян, он моментально протрезвел. И еще: казалось, он лишился дара речи, возможно, впервые в жизни. Раб просто стоял, дрожа и уставившись на меня, а его глаза раскрылись так же широко, как и единственная ноздря.

Я пояснил:

— Я узнал это от отца и дяди. — Ноздря ничего не ответил, все еще находясь в ступоре, и потому я язвительно добавил: — Я так понимаю, что именно в ее личности ты хотел удостовериться? Ты же у нас в былые времена водил дружбу с принцессами?

Раб прошептал так тихо, что я с трудом расслышал:

— Я правда не знал… как бы я хотел, чтобы это было так, то есть вернее, я боялся, что это так… — Затем, без всякого ko-tou, не поблагодарив меня за труды и даже не попрощавшись, он повернулся и медленно, как старик, побрел к себе в гардеробную.

Я выбросил все это из головы и тоже отправился в кровать — с одной только Биянту, потому что Биликту вот уже несколько дней нездоровилось.

Я довольно долго прожил во дворце, прежде чем у меня появилась возможность встретиться с человеком, чье занятие больше всех очаровало меня, — с придворным мастером огня, отвечающим за так называемые «пламенные деревья» и «сверкающие цветы». Мне сказали, что он почти постоянно путешествует по стране, устраивая свои представления в разных городах. Но однажды, это было уже зимой, принц Чимким зашел сказать мне, что мастер огня Ши вернулся во дворец, чтобы начать приготовления к самому большому ежегодному празднованию в Ханбалыке — встрече Нового года, который был не за горами. И мы с Чимкимом отправились навестить его. У мастера Ши был целый небольшой домик: он там жил, и там же располагалась его мастерская. Домик же этот — для безопасности, как пояснил Чимким, — стоял в стороне от остальных дворцовых построек, у дальнего склона того, что впоследствии стало холмом Кара.