— Если вы невиновны, молодой мессир Марко, — сказал Уго, — то кто же тогда убил того человека?

Я ответил:

— Думаю, это был священник.

Брат Уго бросил на меня долгий взгляд, затем постучал по двери тюремщику, чтобы тот его выпустил. Когда дверь раскрылась на уровне его колен, монах сказал мне:

— Полагаю, вам все же следует нанять другого адвоката. Если вы намереваетесь обвинить святого отца в убийстве, а вдову убитого — в подстрекательстве, вам потребуется самый лучший адвокат в Республике. Ciao!

Когда он вышел, я сказал Мордехаю:

— Все уверены в том, что мое дело проиграно, не важно, виновен я или нет. Наверняка должен быть какой-то закон, защищающий невиновных от несправедливых обвинений.

— Почти наверняка. Но существует старая поговорка: «Законы Венеции самые справедливые, и им усердно следуют… неделю». Не позволяй своим надеждам вознестись слишком высоко.

— Тут не надеяться надо, а действовать, — заметил я. — Ты бы мог помочь нам обоим. Передай брату Уго те письма, которые хранятся у тебя, и пусть он предъявит их в качестве доказательства. В конце концов, они бросят тень подозрения на Иларию и ее любовника.

Мордехай уставился на меня своими глазами, похожими на ягоды черной смородины, инстинктивно погладил всклокоченную бороду и сказал:

— Думаешь, это будет по-христиански?

— А почему нет? Ты спасешь мне жизнь и сам выйдешь на свободу. Я не вижу в этом ничего, противоречащего христианской морали.

— Тогда прошу прощения, но я придерживаюсь другой морали и потому не могу так поступить. Я не использовал это, чтобы избежать frasta[72], и не сделаю этого теперь, ради нас обоих.

Я уставился на него неверящим взглядом.

— Но почему, во имя всего на свете?

— Моя торговля основывается на доверии. Я единственный из всех ростовщиков, кто ссуживает деньги под залог такого рода. Я смогу делать это только в том случае, если клиенты будут мне доверять и возвращать ссуды с процентами. Клиенты отдают под залог подобные бумаги, потому что уверены — я сохраню их в неприкосновенности. Ты думаешь, в противном случае женщины закладывали бы мне любовные письма?

— Полно, старик. Посмотри, ведь Илария отплатила тебе предательством. Не доказывает ли это, что она считает тебя ненадежным, не верит иудею?

— Конечно, это кое-что доказывает, да, — согласился он, скривившись. — Однако если я хоть раз позволю утратить доверие к себе, даже при самых ужасных обстоятельствах, то должен буду забыть об избранном мною деле. Не потому, что другие сочтут меня достойным презрения, а потому, что я сам буду презирать себя.

— Да какое дело, ты, старый дурак! Ты, может, теперь останешься здесь до конца дней своих! Ты сам сказал об этом. Ты не можешь вести себя так…

— Я веду себя в соответствии со своей совестью. Возможно, это маленькое утешение, но оно у меня единственное. Сидеть здесь, расчесывать укусы блох и клопов и наблюдать, как моя когда-то пышная плоть становится изможденной, но при этом чувствовать себя превыше христиан, которые, руководствуясь своей моралью, засадили меня сюда.

Я прорычал:

— Ты смог бы с тем же успехом заниматься этим и на воле…

— Zitto![73] Достаточно! Советы дураков обычно глупы. В дальнейшем мы больше не будем это обсуждать. Посмотри-ка лучше на пол, мальчик, здесь есть два огромных паука. Давай устроим между ними гонки и заключим пари с капризной фортуной. Ну, кто, по-твоему, окажется победителем? Выбирай себе паука…

Прошло еще несколько дней, унылых и монотонных, и вот в камере снова, пробравшись через низкое дверное отверстие, появился брат Уго. Я с угрюмым видом дожидался, что он скажет еще что-нибудь столь же удручающее, как и в прошлый раз, но монах сообщил новость, которая привела меня в изумление.

— Ваши отец с дядей вернулись в Венецию!

— Что? — выдохнул я, не в силах осознать услышанное. — Вы имеете в виду, что доставили их тела? Чтобы захоронить на родине?

— Я имею в виду, что они здесь! Живые и здоровые!

— Живые? После почти десяти лет полного молчания?

— Да! Все их знакомые удивлены не меньше вас. В гильдии купцов только и разговоров, что об этом. Говорят, эти люди теперь являются послами из далекой Татарии[74] к Папе Римскому. Но, к счастью — к вашему счастью, молодой мессир Марко, — они заехали домой, прежде чем отправиться в Рим.

— Почему это к моему счастью? — спросил я потрясенный.

— Просто удивительно, что им удалось приехать столь своевременно! Как раз теперь они отправились в Quarantia за разрешением увидеться с вами. Это не дозволяется никому, кроме адвоката. Может случиться, что ваши отец и дядя смогут заставить судей при рассмотрении вашего дела проявить к вам милосердие. Ну а если это им не удастся, то их присутствие на вашей казни послужит вам моральной поддержкой. И поможет вам достойно держаться, когда вы отправитесь к столбам.

И, сделав это оптимистическое заявление, адвокат отбыл. Мы с Мордехаем живо обсуждали его приход до глубокой ночи, до того времени, как прозвонили coprifuoco и тюремщик приказал нам через дверное отверстие погасить нашу тусклую лампу.

Прошло еще несколько дней — четыре или пять, — и все это время я просто сходил с ума от нетерпения. Но вот наконец дверь заскрипела, открываясь, и появился человек, такой здоровенный, что ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы пролезть в нее. Внутри камеры он встал и начал выпрямляться. Каким же он был высоким! Я плохо помню нашу первую встречу. Мне лишь врезалось в память, что он был настолько же волосат, насколько и огромен; черные локоны его были растрепаны, так же как и щетинистая иссиня-черная борода. Великан взглянул на меня с высоты своего огромного роста, и его голос был полон презрения, когда он громко зарокотал:

— Хм! Это и есть тот парень, что успел вляпаться в дерьмо?

Я кротко произнес:

— Benvegnuo, caro padre[75].

— Я не твой дорогой батюшка, ты, лягушонок! Я твой дядя Маттео.

— Benvegnuo, caro zio[76]. А мой отец не пришел?

— Нет. Нам удалось добиться разрешения только для одного. Брату пришлось удалиться, чтобы предаться скорби по твоей матери.

— О да. Понимаю.

— По правде говоря, он сейчас занят тем, что ухаживает за своей будущей женой.

Это заставило меня возмутиться:

— Что? Да как он может так поступать?

— А кто ты такой, чтобы выражать свое недовольство, ты, scagaron?[77] Бедняга вернулся домой из дальних стран и обнаружил, что жена его давно похоронена, служанка исчезла, а ценный раб потерян. Дож, который являлся его другом, мертв, а сына, надежду всей семьи, заключили в тюрьму по обвинению в самом отвратительном убийстве в истории Венеции! — И громко, так, чтобы все в Вулкано могли слышать, он заорал: — Скажи мне правду! Ты это сделал?

— Нет, синьор дядюшка, — ответил я в страхе. — Но какое отношение все это имеет к повторной женитьбе отца?

Дядя ответил уже спокойней, но с ноткой осуждения:

— Твой отец — семейный человек. По какой-то причине ему нравится быть женатым.

— Он избрал странный способ доказать это моей матери, — заметил я, — уехав от нее.

— И он снова уедет от жены, — сказал дядя Маттео. — Именно поэтому ему и нужен кто-нибудь, чтобы с легким сердцем оставить этого человека блюсти семейные интересы. У него нет времени ждать, пока родится и вырастет другой сын. А стало быть, нужна другая жена.

— Зачем ему другой сын? — с жаром спросил я. — У него есть я!

Дядя не сказал в ответ на это ни слова. Он просто оглядел меня с ног до головы, прищурившись, а затем его взгляд скользнул вокруг, по тесной, тускло освещенной, зловонной камере.