Кстати, раз уж речь зашла об этом, я был рад услышать, что в Базайи-Гумбаде имеются иные способы удовлетворить сексуальное влечение, нежели изнасилование под хмельком, содомия и адюльтер, который здесь столь строго карался. Разумеется, Ноздря выведал это во всех подробностях едва ли не на второй или на третий день нашего пребывания. Раб снова украдкой появился передо мной, так же как он проделывал это в Балхе, притворяясь, что испытывает отвращение к подобному открытию.

— На этот раз нечистый иудей, хозяин Марко. Он владеет маленьким караван-сараем, самым дальним от озера. Спереди это обычная лавка для заточки ножей, мечей или инструментов. А в задних помещениях он содержит большое количество женщин разных рас и национальностей. Как добрый мусульманин, я должен донести на эту отвратительную птицу, свившую гнездо на Крыше Мира, но я не стану этого делать, пока вы мне не прикажете. Надеюсь, вы окинете своим христианским оком сей нечестивый дом.

Я сказал ему, что обязательно посмотрю, и так сделал несколько дней спустя, когда мы наконец распаковали вещи и как следует устроились в жилище. Возле фасада здания, где располагалась лавка, сидел, скорчившись, немолодой мужчина. Он держал лезвие косы над точильным колесом, которое вращал при помощи ножной педали. Если не считать того, что на нем была надета маленькая круглая шапочка, иудей напоминал медведя-гризли, потому что лицо его было сплошь покрыто волосами и эти локоны и борода с бакенбардами, казалось, сливались с подбитым мехом просторным плащом, накинутым на плечи. Я заметил, что плащ из дорогого каракуля выглядел слишком элегантной одеждой для простого точильщика ножей, которым он прикидывался. Я дождался, когда перестанет жужжать вращающееся каменное колесо и прекратится дождь из сверкающих искр, осыпавших все вокруг.

Затем я сказал, как научил меня Ноздря:

— У меня есть особый инструмент, который я хочу заточить и смазать.

Мужчина поднял голову, и я удивленно заморгал. Его волосы, брови и борода напоминали курчавый лишайник, который уже начал седеть, глаза были похожи на ягоды черной смородины, а нос сильно смахивал на лезвие сабли shimshir.

— Один дирхем, — сказал он, — или двадцать шахис, или же сотня ракушек каури[161]. Незнакомцы, которые приходят в первый раз, платят вперед.

— Какой же я незнакомец, — тепло произнес я. — Разве ты не узнал меня?

Однако иудей отнюдь не теплым тоном ответил:

— Я никого не знаю. Именно поэтому я и могу вести свое дело в этом месте, которое кишит противоречащими друг другу законами.

— Но я Марко!

— В этом доме люди отбрасывают прочь свое имя, так же как скидывают свою нижнюю одежду. Если какой-нибудь муфтий вдруг заинтересуется моими посетителями, я смогу честно сказать, что не знаю никаких имен, кроме собственного — Шимон.

— Великий праведник Шимон? — спросил я нахально. — Один из Lamed-Vav? Или все Тридцать Шесть в одном лице?

Он взглянул на меня с тревогой и подозрением.

— Ты говоришь на иврите? Но ты не иудей! Что ты знаешь о Lamed-Vav?

— Только то, что, кажется, я все время с ними встречаюсь, — вздохнул я. — Женщина по имени Эсфирь рассказала мне об этих людях.

Иудей с отвращением заметил:

— Она не слишком точно все изложила тебе, если ты мог ошибиться и принять владельца публичного дома за великого праведника.

— Эсфирь сказала, что Lamed-Vav делают мужчинам добро. То же самое, по-моему, относится и к владельцам публичных домов. Но я удивлен, разве ты не собираешься предостеречь меня, как раньше?

— Я только что это сделал. Муфтий из каравана частенько ходит поблизости, так что не надо здесь выкрикивать свое имя.

— Я имею в виду другое предостережение: «Остерегайся кровожадной красоты!»

Он фыркнул.

— Если в твоем возрасте, безымянный юноша, ты еще не понял, какую опасность таит в себе красота, я не собираюсь учить дурака. А теперь давай один дирхем или что-нибудь равноценное или же проваливай.

Я кинул монету в его мозолистую ладонь и сказал:

— Мне нужна женщина, не мусульманка или, по крайней мере не tabzir. И еще, если это возможно, мне бы хотелось такую, с которой я для разнообразия мог бы общаться.

— Возьми девушку domm, — проворчал иудей. — Она никогда не замолкает. По коридору вторая комната направо.

Он снова взял косу и склонился над колесом, опять раздался скрежет, и летящие во все стороны искры заполнили лавку.

Публичный дом состоял здесь, так же как и в Балхе, из нескольких комнат, их правильнее было бы назвать небольшими спальнями, двери которых выходили в коридор. Спальня загадочной девушки domm была довольно забавно обставлена: для тепла и света — жаровня с сухим пометом, от которой исходили дым и вонь, а для дела — некое подобие кровати, которое называлось hindora. Эта убогая койка не стоит на полу, она подвешена к потолочной балке на четырех веревках, на которых и раскачивается, что придает дополнительное движение тому, что происходит на койке.

Поскольку никогда раньше я не слышал слова «domm», то мог лишь гадать, какую девушку сейчас увижу. Та, которая сидела и лениво раскачивалась на hindora, оказалась для меня кое-чем новеньким: кожа ее была такого темно-коричневого цвета, что казалась чуть ли не черной. Однако девушка обладала довольно приятными лицом и фигурой: черты лица ее были тонкими, а не крупными, как у эфиопок, а тело хоть маленьким и стройным, но с прекрасно развитыми формами. Девушка говорила на нескольких языках, в том числе и на фарси, таким образом, мы могли общаться. Ее имя, сказала она мне, было Чив, что на ее родном языке romm означало «лезвие».

— Romm? Но иудей сказал, что ты domm.

— Не domm! — яростно заспорила она. — Это неправда! Я juvel, молодая женщина народа romm![162]

Поскольку я понятия не имел ни о том ни о другом народе, я прекратил споры и занялся тем, за чем и пришел сюда. Вскоре я стал догадываться о значении слова «juvel» — Чив утверждала, что исповедует ислам, но при этом она не была лишена, подобно мусульманкам, драгоценной женской жемчужины. И когда я все же проник в ее темно-коричневое нутро, интимные части Чив оказались такого же приятного розового цвета, как и у других женщин. К тому же я уверен, что Чив вовсе не изображала наслаждение, но упивалась ласками так же, как и я сам. Затем, когда уже все завершилось, я начал лениво расспрашивать девушку, каким образом она попала в публичный дом, и Чив не стала лицемерить и рассказывать мне сказку, что она, мол, пала так низко из-за некоего постигшего ее горя, а сказала жизнерадостно:

— Я бы занималась zina, мы называем это surata, в любом случае, потому что мне это нравится. А получать плату за то, что ты занимаешься surata, и вовсе замечательно. Ну скажи сам, разве ты отказался бы, если бы тебе платили каждый раз, когда ты мочишься?

Я призадумался: похоже, Чив не отличалась сентиментальностью, но она была честной. Я даже дал девушке еще один дирхем, которым ей не пришлось бы делиться с иудеем. А на обратном пути, когда я проходил через точильную лавку, не без удовольствия бросил этому человеку ехидное замечание:

— А ты ошибся, старина Шимон. Не такой уж ты и непогрешимый. Девушка-то эта, оказывается, romm.

— Romm, domm — эти люди называют себя, как им в голову взбредет, — заметил он беззаботно. И продолжил, причем гораздо дружелюбней, чем раньше: — Первоначально их называли dhoma, это была одна из самых низших каст в Индии. Dhoma — это неприкасаемые, которых все ненавидят и презирают. Поэтому они постепенно разбредаются по всей Индии в поисках лучшей доли. Наверняка остальные люди так относятся к dhoma из-за того, что они сроду не работали и не торговали, а вечно плясали, распутничали, дрались и воровали. Ну а теперь они хотят затеряться среди остальных народов. Между прочим, знаешь, почему они называют себя romm? Да потому, что претендуют на то, что произошли от римских цезарей. Встречается еще одно название этого народа — atzigan, — якобы они произошли от Александра Великого. Мало того, эта девушка как-то имела наглость назвать себя египтянкой, притворяясь, что ведет свой род также и от древних фараонов. — Иудей рассмеялся. — А на самом деле все они произошли от свиней dhoma, хоть и расселились по разным странам мира.