Сейчас я опишу вам ее внешность: лицо и руки цвета слоновой кости; уложенные в высокую прическу иссиня-черные волосы; едва заметные брови; выделяющиеся веки и глаза, почти неразличимые, потому что их разрез был очень узкий, а женщина все время опускала глаза. Ее губы, красные и влажные, напоминали розовый бутон, носа же как будто не было вовсе. (Я уже начал смиряться с тем, что никогда не увижу в этих землях приятной формы веронского носа.) Служанка слегка выпачкала лицо, когда делала во дворе «ko-tou». Однако маленький изъян может придавать женщине трогательную прелесть. Я немедленно пожелал увидеть, как же выглядит у молоденькой хань все остальное, скрытое под многочисленными слоями парчи — под накидкой, халатом, платьем, кушаком, шнурками и бесконечными оборками.
Пока женщина мыла меня во всех местах, я тешил себя мыслью, что она могла бы услужить мне и иначе. Однако я устоял. Это произошло по нескольким причинам: я не мог говорить на ее языке, а соответствующие жесты она могла счесть обидными, а вовсе не принять их за приглашение. И еще я не знал, насколько свободны или строги в этом отношении местные правила поведения. Таким образом, я решил, что пока лучше проявить благоразумие, и, когда женщина закончила меня мыть и сделала «ko-tou», я позволил ей удалиться. Время было еще раннее, но день выдался очень утомительный. Общая усталость от всего путешествия, радостное возбуждение от того, что мы наконец-то прибыли, и вялость, вызванная мытьем, заставили меня тут же отправиться спать. Мне снилось, что я раздеваю служанку-хань, словно куклу — слой за слоем, — и когда последний покров был снят, она внезапно превратилась в другую игрушку: представление из ослепительных взрывов, которое называется «пламенные деревья и сверкающие цветы».
Утром все те же три женщины принесли подносы с едой, которые поставили нам на колени, когда мы еще лежали в постелях. И пока мы быстро поглощали завтрак, служанки готовили нам горячую воду для утреннего мытья. Я спокойно выдержал всю процедуру, хотя и подумал, что две ванны в день — это уже слишком. Затем появился Ноздря в сопровождении конюхов, которые несли наши вещи. Таким образом, после ванны мы надели самую лучшую одежду, которая у нас была, — экстравагантные персидские наряды: тюрбаны на головы, вышитые жилеты поверх свободных рубах с узкими манжетами, кушаки и широкие шаровары, заправленные в хорошо пошитые сапога. Все три служанки захихикали и тут же испуганно прикрыли рты ладошками, как обычно делают женщины-хань, когда смеются: они поспешили показать, что хихикают от изумления перед нашей привлекательностью.
Затем появился старик-хань, который распоряжался накануне вечером, — на этот раз он представился: Лин Нган, придворный математик, — и повел нас из павильона. Теперь, при свете дня, я смог лучше осмотреться: мы шли по аркадам, мимо колоннад и беседок из решеток увитых виноградом, по галереям, расположенным на изогнутых крышах, по террасам, которые выходили на цветущие сады, по высоким аркам мостов, соединявших пруды, поросшие лотосом, и маленькие ручейки, где плавали золотые рыбки. И повсюду мы видели слуг: большинство из них были хань, мужчины и женщины, хотя и богато одетые, но при этом раболепно спешившие с какими-то поручениями. Нам попадалось множество монголов-стражников, одетых в форму; они стояли неподвижно, как статуи, но держали оружие, которое, похоже, были готовы в любой момент пустить в ход. Еще мы встречали тут знатных людей, старейшин или придворных, таких же благородных, пышно одетых и важных, как и наш проводник Лин Нган, с которым они обменивались церемонными кивками. Все переходы на открытом воздухе, которые не обнесли стенами, были запутанными, замысловато вырезанными балюстрадами, украшенными изысканными колоннами, звенящими на ветру колокольчиками и шелковыми кисточками, шелестящими, как лошадиные хвосты. Все огороженные переходы, куда не заглядывало солнце, освещались бледными фонариками из слюды, свет которых был похож на мягкий свет луны; они сияли красивым рассеянным светом, потому что в каждом таком переходе стелился ароматный дымок от горящих курильниц. И все переходы, открытые или закрытые, были украшены предметами искусства: элегантными солнечными часами из мрамора; лакированными ширмами; гонгами в виде львов, коней, драконов и других животных, которых я не мог узнать; огромными урнами из бронзы и вазами из фарфора и нефрита, полными свежих цветов.
Мы снова вышли из тех самых ворот, через которые вошли накануне, и снова двор оказался полон оседланных лошадей, вьючных ослов, верблюдов, телег, повозок, паланкинов и людей. В этой давке я смог разглядеть двух мужчин-хань, которые только что слезли с мулов, и у меня возникло смутное подозрение, что я видел их прежде. Через некоторое время старый Лин Нган наконец подвел нас к выходящим на южную сторону двустворчатым дверям, покрытым гравировкой, позолотой и разноцветным лаком, таким огромным и тяжелым от металлических гвоздей и выпуклого орнамента, словно они предназначались для того, чтобы впускать и выпускать великанов. Махнув слабой рукой в сторону одной из чудовищных ручек в виде дракона, Лин Нган сказал шепотом:
— Это ченг, зал Правосудия, в этот час великий хан отправляет правосудие над истцами, просителями и злодеями. Вы можете войти, пока оно не завершилось, господа Поло, ибо великий хан желает приветствовать вас сразу же, как освободится.
Хрупкий старик без видимого усилия распахнул массивные двери — они, по-видимому, были хитрым образом уравновешены, а петли как следует смазаны — и провел нас внутрь. Закрыв двери, он остался стоять с нами, давая разъяснения по поводу того, что происходит в зале.
Ченг оказался потрясающе большим помещением, почти таким же огромным, как и внутренний двор; его высокий потолок поддерживали позолоченные резные колонны, а стены покрывали панели из красной кожи, однако мебели здесь практически не было. В дальнем конце зала возвышался помост с огромным, похожим на трон креслом, сбоку от него располагались ряды кресел поменьше и не таких роскошных. Эти места занимали сановники, а в тени за помостом стояли и двигались другие фигуры. Между нами и помостом преклонила колени огромная толпа просителей, их было столько, что они занимали все помещение от стены до стены. Большинство просителей были одеты в грубые крестьянские платья, но попадались и люди в богатых нарядах.
Даже с такого расстояния я узнал человека, сидевшего в центре помоста. Я бы узнал его, будь тот даже одет в поношенное платье и находись он в самом центре толпы, среди униженных простолюдинов на полу зала. Чтобы заявить о себе, Хубилай-хан не нуждался ни в высоком троне, ни в золотых вышивках, ни в шелковых одеяниях с меховой отделкой. Властность сквозила в том, как прямо он сидел, словно все еще находился в гуще сражения верхом на боевом коне, в выражении его морщинистого лица и в силе его голоса, хотя говорил он очень мало и тихо. Люди, сидевшие в креслах сбоку, были одеты почти так же богато, но их манера держаться свидетельствовала о том, что они были подчиненными. Наш проводник Лин Нган сдержанно показал на них и тихо зашептал, объясняя нам, кто они:
— Вот это чиновник по имени Суо Ке, что означает «Язык». Эти четверо — помощники-писцы, которые записывают все рассматриваемые дела в свитки. А вон те восемь человек — это министры великого хана, по два представителя четырех знатных родов. Ну а за помостом суетятся посыльные секретарей, которые доставляют документы из архивов ченга, когда в этом возникает нужда.
Чиновник по имени Язык был все время занят: наклонялся с помоста, чтобы расслышать просителя, затем поворачивался, чтобы переговорить с тем или другим министром. Восемь министров тоже постоянно были при деле: советовались с Языком, приказывали секретарям принести им документы, вчитывались в эти документы и свитки, совещались между собой и иногда — с великим ханом. Однако четверо писцов, казалось, лишь изредка соизволяли взяться за дело, чтобы написать хоть что-нибудь в своих бумагах. Я заметил, что это довольно странно: благородные министры ченга работают больше, чем простые секретари.
