Облаченные в пурпурные одежды придворный мастер похоронных дел и его помощники, хотя они и привыкли видеть смерть в разных формах, очевидно, считали свою работу неприятной. Они огляделись, затем ушли, чтобы вернуться с какими-то мешками из черной кожи, деревянными лопаточками и швабрами. Затем они обошли все мои комнаты и прилегающую садовую территорию, отчищая и подметая швабрами останки и укладывая их в мешки. Когда они наконец закончили, мы вчетвером вошли и обследовали руины, но бегло, потому что повсюду стояла ужасная вонь. Зловоние складывалось из запахов дыма, древесного угля, горелого мяса и — непочтительно так говорить о красивых молодых покойницах — экскрементов, потому что в то утро я не дал девушкам возможности опорожнить желудки.
— Что же ты, интересно, сделал с huo-yao, — мрачно спросил мастер огня, — если он, воспламенившись, произвел такие разрушения?
— Мне казалось, что порошок надежно прикрыт крышкой глиняного горшка, мастер Ши, — сказал я. — Может, рядом оказалась искра?
— Должно быть, сильно нагрелся сам горшок, — заметил он, бросив на меня сердитый взгляд. — А ведь глиняный горшок гораздо более взрывоопасен, чем индийский орех или сахарный тростник. Если бедные девушки стояли рядом с ним в то время…
Я отшатнулся от иудея, не желая больше ничего слышать о бедных девушках. В углу, к своему удивлению, я обнаружил в полностью разрушенной комнате одну целую вещь. Это была фарфоровая ваза, только несколько осколков оказалось отбито у нее с краю. Когда я заглянул внутрь, то увидел, почему она уцелела. Именно в эту вазу я высыпал первую меру huo-yao, а затем налил туда воды. Порошок спекся в монолитный брикет, который почти целиком заполнил вазу и сделал ее невосприимчивой к повреждениям.
— Посмотрите-ка на это, мастер Ши, — сказал я, показывая ему вазу. — Huo-yao, оказывается, может и предохранять, а не только разрушать.
— Значит, сначала ты решил его намочить? — произнес он, заглянув в вазу. — Я мог бы и так сказать тебе, что порошок высохнет, превратившись в монолит, и станет совершенно бесполезным. Хотя, по-моему, я упоминал об этом. Однако, по-твоему, это ayn davar[209]. А ведь принц прав: Марко Поло во всем хочет убедиться на собственном опыте…
Я не слушал ворчание мастера огня, потому что в моем мозгу зашевелилось смутное воспоминание. Я вытащил вазу в сад, отыскал среди отмытых до белизны камней, окружавших клумбу, один и воспользовался им в качестве молотка, чтобы разбить фарфор. Когда отлетели все осколки, у меня в руках оказалась тяжелая серая глыба в форме вазы из спекшегося в монолит порошка. Я внимательно осмотрел ее, и воспоминание стало четким. Ну конечно, хурут! Я вспомнил, как монгольские женщины в степи раскладывали на солнце бурдюки для молока, чтобы те высохли и стали твердыми, а затем делали шарики, которые хранились долгое время, не слипаясь между собой. В любой момент из них можно было срочно приготовить пищу. Я снова поднял камень и стучал по глыбе huo-yao до тех пор, пока не отбил несколько кусочков; по размеру и внешнему виду они напоминали рассыпанный мышиный помет. Я осмотрел их, потом снова подошел к мастеру огня и неуверенно произнес:
— Мастер Ши, взгляните на это и скажите мне, если я ошибаюсь.
— Ошибиться трудно, — ответил он с презрительным смешком. — Это мышиное дерьмо.
— Это катышки, которые удалось отколоть от глыбы huo-yao. Мне кажется, что в этих шариках содержатся в твердом состоянии и правильной пропорции все три составляющих порошка. И поскольку он теперь сухой, то может воспламениться, как…
— Yom mekhayeh![210] — воскликнул он охрипшим голосом на своем родном языке. Очень, очень медленно иудей поднял катышки с моей ладони и положил на свою, затем низко склонился над ними и снова хрипло что-то произнес, но уже на языке хань: я узнал несколько слов вроде «hao-jia-huo», что было выражением удивления; «jiao-hao», означавшее восхищение; и «chan-juan» — так обычно в Китае восхваляют красивых женщин.
Неожиданно мастер Ши начал метаться по разрушенной комнате, пока не нашел все еще дымящуюся щепку. Он помахал ею, чтобы она разгорелась, и побежал в сад. Мы с Чимкимом последовали за ним, повторяя: «Только, пожалуйста, будьте осторожны!» Мастер огня прикоснулся горящим концом к катышкам, и они, ярко вспыхнув и зашипев, исчезли, совсем как порошок.
— Yom mekhayeh! — снова выдохнул мастер огня, затем повернулся ко мне и, вытаращив глаза, пробормотал: — Bar mazel![211] — После этого он обратился к принцу на ханьском языке: — Mu bujian jie.
— Старая поговорка, — пояснил мне Чимким. — «Глаз не видит собственного века». Я так понимаю, что ты открыл нечто совершенно новое о воспламеняющемся порошке, новое даже для опытного мастера огня.
— Ничего особенного, так, просто кое-что пришло в голову, — скромно сказал я.
Мастер Ши стоял, уставившись на меня глазами, похожими на блюдца, тряс головой и бормотал что-то вроде «khakhem»[212] и «khalutz»[213]. Затем он снова обратился к Чимкиму:
— Мой принц, намерены ли вы наказать этого беспечного ференгхи за то, что он стал причиной разрушений и жертв? Разумеется, он заслужил того, чтобы его наказали. Однако Mishna[214] говорит нам, что думающий бастард ценится гораздо выше знатного раввина, который лишь заучил чужую мудрость и бездумно ее повторяет. Я полагаю, что Марко Поло совершил величайшее открытие.
— Я не знаю, что такое Mishna, мастер Ши, — проворчал принц, — но я передам ваше мнение своему отцу. Причем немедленно. — Чимким повернулся ко мне. — Пошли со мной, Марко. Отец как раз послал меня за тобой, когда я услышал грохот твоего… открытия. Я рад, что мне не придется нести тебя к нему в ложке. Поторапливайся.
— Марко Поло, — произнес великий хан без всякого вступления. — Мне надо послать гонца в Юньнань, к орлоку Баяну, чтобы оповестить его о тех событиях, которые недавно здесь произошли. Думаю, что ты достоин чести быть этим гонцом. Послание, которое ты возьмешь с собой, как раз сейчас пишут. В нем я рассказываю Баяну новости о министре Пао и предлагаю ему теперь, когда юэ лишились своего тайного сторонника в самом сердце Монгольского ханства, предпринять некоторые меры. Передай Баяну послание и оставайся при нем, пока война не будет выиграна. Затем тебе окажут честь, отправив ко мне с известием, что Юньнань наконец наш.
— Вы посылаете меня на войну, великий хан? — Не скажу, что это привело меня в восторг. — Но ведь у меня нет в этом отношении никакого опыта.
— Тогда тебе надо его приобрести. Каждый мужчина за свою жизнь должен принять участие, по крайней мере, в одной войне — как еще иначе он может сказать, что вкусил все, что предлагает мужчине жизнь?
— Боюсь, великий хан, что война предлагает нам не столько жизнь, сколько смерть. — Я рассмеялся, но без особого веселья.
— Каждый человек умрет, — сказал Хубилай довольно сухо. — Смерть некоторых, по крайней мере, менее постыдна, чем смерть других. Ты предпочитаешь умереть как чиновник, постепенно старея, слабея и увядая? Неужели ты боишься, Марко?
— Я не боюсь, великий хан. Но что, если война затянется надолго? Или так никогда и не будет выиграна?
Еще более сухим тоном он произнес:
— Лучше сражаться за проигрышное дело, чем быть вынужденным признаться потом своим внукам, что ты вообще никогда не сражался. Вах!
Принц Чимким подал голос:
— Могу заверить вас, отец, что Марко Поло не из тех, кто уклоняется от борьбы, да и трусом его тоже не назовешь. Однако вы должны проявить к нему снисходительность, ибо в настоящий момент Марко слегка потрясен недавним несчастьем. — Он вкратце рассказал Хубилаю о трагедии, подчеркнув, что все произошло случайно.
