Часть первая. Обрыв.

Глава первая.

Аравинт. — Квирина, Сантэя.

1

Ледяная капля приземлилась на лоб, растеклась по лицу, скатилась под плащ. Заставила Грегори окончательно проснуться. И замерзнуть.

Забавно, что в Арганди он спал не меньше семи часов в день. И то не всегда высыпался. А теперь хватает часов четырех.

Вот что значит — холод и свежий воздух. И сырость! А еще — зябкость и тревога.

Грегори рывком заставил себя сесть. Единственное, на что его не хватило, — отбросить плащ. Наоборот — завернулся еще плотнее.

Рядом пошевелился кокон из трех плащей. И высунулась встрепанная головка Арабеллы. Немедленно наморщившая носик — едва на него упала другая капля. Сестра осчастливившей Грегори.

А сверху их еще сколько угодно. И сколько неугодно.

— И когда этот дождь прекратится? — проворчала девушка, поежившись.

И тут же замолкла. Грегори ни разу не брякнул ей: «Сама виновата». Как и Витольд. Но Белла упорно считает, что раз навязалась без приглашения — жаловаться права не имеет.

Шорох и приглушенное ворчание — дождь разбудил Вита. Нет — просыпаться бесшумно их дружную компанию не заставит никакая опасность. Окажись поблизости враги и…

2

По жемчужно-серому небу плывут поросячье-розовые облака. Грязно-поросячье-розовые. И лучше даже не представлять, какой из них хлынет дождь.

Белый! Потому что потолок над Алексисом именно этого противного мелового цвета. И от него замутило резко и неотвратимо.

Юный мидантиец проснулся. С омерзительным вкусом во рту.

Приснится же такое! Сначала какой-то дурацкий арест, потом — раздевалка для приговоренных. А на закуску — горячие, как Пекло, руки Лицинии. Смелой сестренки гордячки Юстинианы.

Горячее море, где ласково-бурные волны перекидывают тебя, как озорной ребенок — мяч…

А потом сразу — серое небо и розовые тучки. И белый потолок — символ не чистоты, а долгожданного пробуждения.

Стоп! Это — не его комната. И почему-то Алексис готов поклясться, что и не особняк дяди.

С кем он вчера пил, и как его сюда занесло? И если с кем-то пил, то неужели прежде не был у этого «кого-то» дома?

Кстати, откуда взялось ощущение совершенно незнакомого места — тоже непонятно. Алексис даже в дядином особняке не в каждую комнату заглядывал, так что…

И почему так и подмывает проверить, не заперта ли дверь? Снаружи.

Может, потому что слишком хорошо помнится арест? И синяки на руках от хватки преторианцев — вот они. Впрочем, их можно было получить и где-нибудь еще. В пьяном-то виде.

Вчерашний визит к Марку приснился или нет? Или приснилось, что Алексис оттуда уехал? И что, он так напился в компании будущего монаха?

В любом случае, это — лучше, чем участвовать с этим же монахом в общей оргии.

Лучше — даже с учетом риска ареста. Какая разница, откуда уволокут в тюрьму? Алексис — не настолько наивен. После того обряда его восвояси живым и здоровым не отпустили бы.

Тем более странно проснуться не в сырой камере на прелой соломе. В обществе голодных крыс. И здоровенных тюремщиков — любителей хорошего мордобоя.

Нормальная постель и… И комната с не зарешеченными окнами. Такого везения не бывает. Разве что заперли на пятом этаже. Это — хуже. Если прыгать — не умрешь, так покалечишься. А спускаться по карнизам… Замутило от одной мысли. Алексис — не обезьяна с Южного Материка и не цирковой акробат.

Бесшумно открывшаяся дверь застала юношу голым. И как раз вынырнувшим из-под одеяла.

Вместо стражи с копьями наперевес на пороге возникла ни много, ни мало — Юстиниана. Только в домашнем (полупрозрачном!) пеньюаре и с разметавшимися по плечам огненными локонами. Алексис прежде и не замечал, какие у нее роскошные волосы! Темнее, чем у сестры. Там — мед, тут — бронза, но…

Зато сейчас отметил — прежде чем юркнуть обратно под спасительную сень одеяла.

Насмешливо фыркнув, юная дева присела у огромного зеркала. А комната вообще больше похожа на дамский будуар, чем на гостевую для кавалеров.

Будуар для кого-нибудь, вроде Юстинианы. Нет, ее сестры. Юсти же будущая монахиня. Только сейчас она на таковую не похожа. Совсем!

Значит, побег пока откладывается. Уж здесь-то Алексиса точно держат не против воли!

Девушка коснулась роскошной гривы черепаховым гребнем — сверкнули рубины инкрустации. Слились со струящейся шелковой бронзой.

Не спеша, расчесывается. Никуда не торопится. Гибкая, роскошная дикая кошка.

Юсти что, издевается? Приснилась Алексису оргия с ее сестрой или нет — это не дает ей права…

Что она вообще здесь делает? А он сам что, уже превратился в невидимку? Или Алексис еще не проснулся, и это — просто продолжение бреда? Если он вообще не допился до белой горячки!

— Можешь продолжить одеваться, — невозмутимо изрекла девушка. Небрежным жестом поправляя сползший с точеного плечика пеньюар.

А ничего!

Алексис нервно (и неподобающе!) сглотнул слюну (вчерашнего мало, что ли⁈) и поспешно отвел глаза.

Что она сказала? Продолжать? Да он и начать не успел! Потому как кое-кто явился без стука.

Почему у гостя вообще комната без засовов?

А задвинул бы он их — прямо во сне? Или в бреду?

— Прекрати смущаться, как воспитанная в монастыре девица, — насмешливо фыркнула Юстиниана.

Чужой дом, похмелье, бредовый то ли сон, то ли явь. Дамский будуар, черепаховый гребень. А на закуску — полуголая красотка-монашка. Расскажешь — не поверят.

— Кстати, о девицах! — ухватился за спасительную фразу юный мидантиец. Отчаянно разглядывая цветочки на гобелене (розовенькие, как те тучки). И борясь с желанием оглянуться на юную (полуодетую!) нахалку. — Разве девицам не полагается скромность?

— Неважно, что полагается девицам. Я к ним не отношусь. Кроме того, это — моя комната. И вылезай наконец в подзвездный мир. Во-первых — я не смотрю. А во-вторых — всё, что мне требовалось, я уже прекрасно разглядела вчера.

— Что? Когда? Как? — Алексис пристыженно замолк. Чтобы тут же вскинуться вновь:

— Ты помогала меня раздевать⁈

Вопрос — глупее не придумаешь. Но, может, всё еще не так страшно?

— Нет, с этим ты справился сам, — безжалостно усмехнулась Юстиниана. На сей раз она всё же обернулась. И в упор уставилась на Алексиса. К счастью, успевшего выглянуть из-под шелковой защиты только до пояса. — И даже мне помог…

— Ты помогала сестре? — уцепился за соломинку безвозвратно тонущий в новостях мидантиец.

— Моей сестре — четырнадцать, идиот, — устало отмахнулась Юстиниана.

Что⁈

— А мне показалась старше, — брякнул юноша.

— Кончай придуриваться. Я понимаю, у тебя не хватило ума отличить одну девицу от другой, но сейчас-то — хватит ломать комедию. Мы больше не на арене.

Роскошная спальня, роскошный бордовый шелк, роскошная полуобнаженная красотка. Потрясающие бронзовые локоны. И как же хочется оказаться подальше'! От всего этого великолепия…

— Зачем ты?.. Как?..

— «Зачем» — ты уже должен был понять. Даже ты. И «как» — тоже. Мужчины — редкие болваны. Перекрась волосы — и одна девушка неотличима от другой.

Ледяные невидимые пальцы ползут по спине.

Да чем его вообще так напугала Юстиниана? Напугала… Пугает и сейчас! Неужели лучше оказаться на арене с четырнадцатилетней девочкой? Он едва избежал мерзопакостнейшей опасности стать скотиной — или выдать себя отказом. Так почему нет облегчения? Дурак ты, Алексис…

И что теперь делать? С собой, с этой девушкой? До арены собиравшейся в монастырь.

— Одевайся уже, наконец, — усмехнулась юная дева. Недавно куда-то там собиравшаяся. — Я отвернусь. Завтрак ждет, священник — тоже.

— Священник? Исповедовать, что ли? — опешил мидантиец.

Перед смертью? Да нет, не при нынешних обстоятельствах.